— Убери подальше мулов, — напомнил Мигель.

Тишина нарушалась лишь едва слышным всплеском речки да чавканьем грязи под ногами. Часто останавливаясь, они замирали на месте и прислушивались. Никто не произносил ни слова. Но вот берег речки вдруг круто завернул влево, и Мигель шепотом проговорил:

— Такого вроде не должно было быть. И Лина говорила; «Идите и идите прямо…»

Они снова остановились, Мигель растерянно потоптался на месте и сказал:

— Вы подождите здесь, а я посмотрю. Тут где-то недалеко…

Он не появлялся минут пять-шесть, но эти минуты, казалось, тянулись бесконечно долго. А когда он вернулся и сказал: «Ничего не пойму. Никакой разбитой машины нет и в помине», Эмилио Прадос не выдержал и выругался:

— Черт знает что! Нельзя же так!

И в эту минуту они услыхали, как кто-то медленно, осторожно приближается к ним. Чавканье грязи слышалось совсем рядом, но видно ничего не было. Ясно было только одно: человек идет один, и идет тоже очень осторожно, тоже, видимо, ко всему прислушиваясь.

Денисио шепотом сказал Прадосу:

— Если это солдат, придется с ним кончать. Нельзя, чтобы он поднял шум.

Эмилио Прадос промолчал. И тогда Денисио добавил:

— Это сделаю я.

Прошло несколько секунд, и наконец показался силуэт человека. Человек в нерешительности остановился, и было похоже, что он вглядывается в темноту. А когда снова попытался идти дальше, Мигель вдруг сдавленно воскликнул:

— Лина!

Это действительно была Лина. Она быстро шагнула на голос Мигеля и едва не столкнулась с Денисио.

— Куда вы забрели! — быстро заговорила она. — И чего вы тут топчетесь?

Мигель виновато ответил:

— В этой чертовой темноте и дьявол заплутается… Шли вроде правильно, а потом сбились. — Сделал небольшую паузу и теперь уже недовольно спросил: — А тебе-то чего тут надо? Я сказал, чтобы ты отправлялась на кухню. Не женское это дело — подставлять голову под пулю.

— Ладно, не ворчи, — ответила Лина. — Я так и знала, что ты заблудишься. Потому и пошла вслед… Идемте!

Она уверенно двинулась вперед, и было видно, что все ей здесь очень хорошо знакомо, что она не раз и не два прошагала по этим невидимым в темноте, размокшим аэродромным тропкам. В густой мгле ночи самолеты с зачехленными моторами проступали чудовищно огромными бесформенными пятнами, напоминавшими не то сваленные в кучу мертвые деревья олив, не то разрушенные сооружения. Машины стояли, выстроившись в два длинных ряда, и Денисио вдруг подумал, что если бы налететь на аэродром хотя бы одной эскадрильей, получился бы хороший спектакль.

…Эскуэро словно выплыл из темноты. И сразу сказал:

— Все готово. — Пояснил: — Моторы механик опробовал еще днем. Оружейники проверяли пулеметы — все в порядке… Горючего полные баки.

— Давайте прощаться, — сказал Эмилио Прадос.

Он первым подошел к Лине, обнял ее, поцеловал в лоб.

— Спасибо тебе, Лина. За все спасибо. Кончится война — приедем в вашу деревню и устроим праздник.

Денисио в это время говорил Мигелю:

— Не задерживайся, Мигель. Бери Лину и уходи. Пока тут будет суматоха, вы успеете покинуть аэродром.

— Успеем, — ответил Мигель. — Пускай сохранит вас дева Мария.

Потом к Лине подошла Росита. Они обнялись и несколько секунд стояли молча, ладонями поглаживая друг друга по плечам. Почувствовав, что Росита плачет, Лина улыбнулась:

— Все будет хорошо, Росита. Сеньор Прадос замечательный человек. И он тебя любит, я это вижу.

— Поцелуй за меня старика Матео, — попросила Росита. — И скажи, что мы всегда его будем помнить.

— Обязательно скажу, — ответила Лина. — А сейчас я на прощанье расцелую Эскуэро. Он тоже замечательный человек…

Теперь настала критическая минута.

Завести моторы не представляло труда — Эскуэро был рядом, он хорошо знал, как это делается. Опасность заключалась в другом: как только моторы взвоют, сразу же начнется переполох, и к машине наверняка устремятся франкисты — на этот счет ни у Прадоса, ни у Денисио не было никаких сомнений. А моторы надо было прогреть, иначе самолет не оторвешь от такого ненадежного грунта. «По крайней мере, — сказал Эскуэро, — две-три минуты прогонять их обязательно надо».

Не зажигая в кабине света, Прадос на ощупь отыскивал секторы газа, прикасался ко всевозможным рычажкам, восстанавливая в памяти все, что он когда-то видел в этой машине. Эскуэро, стоявший рядом, подсказывал: это сектор левого мотора, это — правого, это переключение баков, это тормоза… Он был совершенно спокоен, даже в голосе не чувствовалось никакой тревоги, словно все, что через несколько минут должно произойти, — обычное дело, к которому баск давным-давно привык.

Денисио тоже был рядом. Как всегда в минуту острого напряжения, он испытывал необыкновенный подъем. Он, конечно, знал, что все они сейчас подвергаются огромному риску, ему даже казалось, будто он кожей чувствует приближение той самой критической минуты, когда все должно решиться: пробежит по спине и рукам колющий холодок, дойдет до сердца, и — тук, тук, тух — быстро заколотится оно, а потом на мгновение замрет, и на такое же короткое мгновение тело станет как будто чужим. Денисио поведет плечами и скажет самому себе: «Ерунда какая-то…»

Сейчас его угнетала бездеятельность. Чувствовать подъем духа, острое напряжение и находиться в вынужденном бездействии — вот к этому Денисио не привык. И привыкнуть не мог. Чтобы дать себе какую-то разрядку, он приблизился к Росите, молча стоявшей за пилотским сиденьем Прадоса, и сказал:

— Теперь недолго, Росита. Сейчас взлетим, и все останется позади. Ты не боишься?

— Я не знаю, — ответила Росита. — Наверное, боюсь. Когда, шли сюда и встретились с солдатами, было страшно, но не так. Сейчас что-то другое… Скорее бы…

Прадос позвал:

— Денисио!

Денисио подошел.

— Сейчас будем запускать.

— Давай, капитан.

— Прогревать будем не больше двух минут. И сразу выруливать.

— Решено, капитан. Главное — выдержать прямую на взлете. Ориентиров нет. По интуиции?

— По силуэтам машин, — ответил Прадос. — Они все время будут справа.

Денисио положил руку на плечо Прадоса, сказал:

— Русские люди в таком случае говорят: «С богом…»

— Испанцы тоже так говорят, Денисио… Давай, Эскуэро!

Казалось, тишину разорвал такой грохот, будто с гор устремилась страшная лавина. Прадос чувствовал непреоборимое желание немедленно убрать газ, до минимума снизить обороты, чтобы все вокруг не так ревело, но он огромным усилием воли заставлял себя не поддаваться этому искушению, а стоявший рядом Денисио кричал над ухом:

— Давай еще, капитан! Давай на все защелки! Минута уже прошла… Полторы… Минута сорок пять секунд…

— Температура растет очень медленно. — Прадос неотрывно смотрел на приборы, на которых лихорадочно вздрагивали фосфоресцирующие стрелки. — Хотя бы еще минуту-полторы.

— Тогда мы не взлетим вообще, — сказал Эскуэро. — Они перестреляют нас на земле. Они наверняка уже подняли тревогу…

Как бы в подтверждение его слов на другом конце аэродрома, там, где были казармы, в воздух взлетела ракета. Правда, она осветила всего лишь небольшой круг поля, горстку людей и тут же словно размылась в нависших над землей тучах, но это уже была настоящая тревога. А еще через двадцать-тридцать секунд низко над землей снова вспыхнули несколько ракет, и Денисио крикнул Прадосу:

— Выруливай, капитан! Вся эта банда ринулась сюда…

— Иди к пулеметам, Денисио, — сказал Прадос.

Он отпустил тормоза, и тяжелый «юнкерс» медленно, точно его за крылья удерживала невидимая сила, тронулся с места. Прополз два-три метра и, накренившись влево так, что крыло чуть ли не касалось земли, остановился. Видимо, левое колесо попало в размытую дождем ложбину и прочно там застряло. Моторы натужно ревели, они теперь работали на полную мощность, однако самолет с места не трогался.