Денисио рванулся к Прадосу, крикнул:
— Убери газ совсем, а потом давай сразу, чтобы рывком.
Прадос так и сделал. И в тот короткий миг, когда обороты моторов были сбавлены до минимума и вокруг наступила относительная, тишина, они услышали выстрелы. Правда, франкисты стреляли беспорядочно, они, видимо, смалили куда-то наугад, до конца, наверное, еще не осознав, что случилось и что надо немедленно предпринять. Потом ракеты начали вспыхивать одна за другой — аэродром теперь был хотя и не ярко, но достаточно освещен, и только вот здесь, на самом его краю, еще стоял густой мрак.
Прадос рывком дал полные обороты всем трем моторам, хвост самолета резко приподнялся. «Еще немного, — подумал летчик, — и машина может скапотировать. Тогда конец. Тогда не останется никаких шансов…» Но, слегка развернувшись, самолет вначале будто прыгнул, затем, когда Прадос сбавил обороты, быстро покатился к взлетной полосе. Эскуэро командовал:
— Правее, сеньор Прадос… Еще правее… Осталось пятнадцать-двадцать метров.
Наконец они вырулили на взлетную полосу. И теперь их машину, конечно, увидели. Ракеты взлетали пачками, стало светло как днем. Метрах в трехстах, с той стороны, куда они должны взлетать, большая группа солдат, рассыпавшись цепью, бежала к самолету.
Эскуэро сказал Прадосу:
— Не успеем. Эта чертова машина не так-то легко отрывается от земли. Особенно, когда моторы недостаточно прогреты… Еще хотя бы пару минут…
Прадос промолчал. Он и сам все прекрасно понимал. Взлетать, не прогрев моторы до необходимой температуры, — это авантюра. Он мысленно представил схему аэродрома, которую с такой тщательностью вычертила Лина. В конце взлетной полосы речка Тахунья круто, почти под прямым углом, сворачивает вправо. Если к этому времени машина не оторвется, она свалится с обрывистого берега. А оторвать ее вряд ли удастся. Тем более что никуда не сбросишь со счетов вязкость почвы… Эскуэро прав: еще бы пару минут. Но их нет. Солдаты все ближе и ближе, их командиры, пожалуй, все теперь поняли и приказали стрелять по самолету. Пули уже дырявят металл фюзеляжа и крыльев, в двух местах прошили фонарь.
Денисио открыл огонь из пулемета. Видел, как несколько человек упали, остальные залегли, но он продолжал стрелять, не давая им возможности подняться с земли. Их было очень хорошо видно в свете вспыхивающих одна за другой ракет, и Денисио злорадно подумал: «Олухи! Прекрати они освещать аэродром, и мне пришлось бы строчить вслепую. А тогда…»
Он не успел еще додумать свою мысль до конца, как все вокруг снова погрузилось в темноту. «Поняли, сволочи!» — воскликнул Денисио. Хотел крикнуть Прадосу, чтобы тот немедленно взлетал, но не стал этого делать. Пусть Прадос решает сам — ему виднее.
А Прадос в это время говорил Эскуэро:
— Еще хотя бы минуту…
Моторы работали на максимальных оборотах, но Прадос видел и чувствовал: мощности, чтобы взлететь, пока недостаточно, У него вдруг возникло желание позвать Роситу и сказать ей, чтобы она немедленно покинула самолет и бежала отсюда как можно быстрее. Она еще может успеть. Добежит до речки и по-над обрывом выберется за пределы аэродрома. А там Матео уведет ее в горы. Лишь бы Росита согласилась…
Он крикнул, даже не подумав, что Росита не может услышать его в этом реве моторов:
— Росита!
И вдруг метрах в ста от машины к тучам взметнулось пламя, и Прадоса ослепил такой яркий свет, что сразу стало больно глазам. А потом раздался взрыв, тугая волна воздуха ударила по машине, Прадос ощутил, как его на мгновение с силой прижало к сиденью, и он задохнулся. С высоты, из-за туч, на землю падали клочья огня — горящие обломки кем-то взорванного самолета, а затем посыпались искры, и казалось, будто с неба сыплет огненный дождь.
Приближающиеся к «юнкерсу» солдаты точно оцепенели и, сгрудившись в кучу, как на чудо, глядели на небо, откуда продолжали падать красные капли. А когда Денисио ударил по ним из пулемета, они заметались, разбегаясь в разные стороны и ошалело озираясь вокруг.
Но из казарм, поднятые по тревоге, по летному полю уже бежали десятки других солдат, летчиков, механиков, оружейников. Откуда-то выскочил бензозаправщик и, скользя лучами фар по обочинам взлетной полосы, обозначенной конусами с черно-белыми полосами, буксуя колесами, двигался к месту взрыва и самолету с работающими моторами.
Эскуэро закричал Прадосу:
— Взлетаем!
Прадос осторожно отпустил тормоза, и машина медленно, точно с большой неохотой, тронулась с места. Тронулась и покатилась все быстрее, все быстрее. Прадос постепенно прибавлял обороты, в то же время не отрывая глаз от земли: сейчас самое главное было выдержать направление взлета, от этого теперь зависело многое.
Послав последнюю очередь из пулемета по бензозаправщику, который уже находился метрах в семидесяти, Денисио стал позади Прадоса, склонился над ним и сказал:
— Хорошо катимся, капитан. Еще немного — и оторвемся.
Он положил руку на плечо капитана и почувствовал, как напряжено все тело летчика. Он и сам сейчас испытывал крайнее, ни с чем не сравнимое напряжение. Даже в бою, когда атакуешь ты или атакуют тебя, когда доли секунды могут решать твою судьбу, все выглядит по-другому. Там видишь противника, там можно рассчитывать на свое умение, опыт, волю, уверенность, выдержку — короче говоря, там все зависит от тебя. А что сейчас зависело от Денисио, да и от капитана Прадоса тоже? Впереди — мрак, впереди — обрывистый берег реки, а этот гроб «юнкерс» никак не хочет отрываться от земли, тянет свое железное тело, точно ломовая лошадь, ревет всеми своими лошадиными силами до боли в ушах, подпрыгивает на размытых промоинах, но оторваться не может…
Справа мелькнули силуэты казарм, слева почти прямой наводкой — грохнули зенитки — додумались, наконец, сволочи, доперли, хорошо еще, что слишком торопятся, вон и баск Эскуэро кричит над ухом: «Задницы у вас еще мокрые, штаны еще не просохли от страха, чтобы попасть!»
А вот уже и речка Тахунья. Какой бы темной ночь ни была — речка всегда блестит серебром. Даже если она всего лишь тонкая полоска, даже если воробей может прошагать через нее, не замочив брюшка, — все равно она блестит и светится, и видно ее из далекого далека. А тут она уже рядом, летит навстречу с бешеной скоростью — с бешеной скоростью приближается чет и нечет: оторвется этот проклятый катафалк от земли или нет?
Он оторвался, когда до обрыва осталось не больше десяти-пятнадцати метров: Прадос потянул штурвал на себя и против своей воли на секунду-другую закрыл глаза. Эскуэро тоже зажмурился и поднял руку, чтобы осенить себя крестом. «Господь наш милостивый, помоги нам», — веря и не веря в чудо, мысленно прошептал он. И лишь Денисио неотрывно глядел вперед, всем телом ощущая, как машина, последний раз коснувшись земли, повисла над ней в нескольких сантиметрах, а потом мелькнула узкая полоска воды — и все сразу погрузилось в такой густой, вяжущий мрак, словно самолет окутало черным дымом.
Денисио смотрел на стрелку высотомера. Пятьдесят, сто, двести, триста метров… Он шумно вздохнул и почувствовал, как тяжесть нервного напряжения сменяется совсем другими ощущениями — радостью избавления от тревог, теперь уже оставшихся позади, безудержным желанием выразить восхищение мастерством капитана Прадоса и сказать ему такие слова, которые передали бы самые глубокие чувства, сказать Эскуэро, что тот — самый мужественный баск, которых когда-либо знала Испания, схватить Роситу и закружиться с ней в какой-нибудь сумасшедшей пляске — Росита тоже самая храбрая женщина Испании, хотя она и затихла сейчас, точно испуганный мышонок…
Эскуэро кричал над ухом:
— Развернуться бы да сыпануть на них десяток бомбочек, чтобы они поелозили своими жирными задницами по грязи! Весело было бы… Или из пулеметов… Тра-та-та-та, тра-та-та-та! Подумали бы тогда, сучьи дети, как стрелять по старухам и старикам.
А капитан Прадос вдруг сказал:
— Мы не взлетели бы, если бы не переполох… Кто мог взорвать самолет в то самое время, когда фашисты уже приближались к нашей машине? Это ошеломило их и дало нам возможность…
