Росите показалось, что солдаты, которых она видит, — все на одно лицо. Все до единого! Тупые лица, в глазах звериная жестокость, как у каннибалов, — она видела их на картинке, — и еще затаившийся, глубоко запрятанный страх.

Росите вдруг стало дурно. Она всеми силами старалась бороться с этой дурнотой, но все сильнее ощущала, как подкашиваются у нее ноги и темнеет в глазах. Будто на землю опускается ночь. Мрак окутывает старую, умирающую от одиночества оливу, солдата с ножом в спине, убитых крестьянина и девушку, а затем из мрака медленно проступило страшное лицо сержанта-фашиста, выстрелившего в голову девушки. И в этом лице она угадывала лица солдат, стоявших с карабинами вокруг толпы, и тех солдат, которые были на площади в Сигуэнсе, орущих, как дикие звери, при виде наползающей на двух испанских парней танкетки. Да, одно страшное лицо. «Лицо фашизма», — так говорил Денисио. Тупое, жестокое, не знающее жалости, несущее только смерть…

Голос офицера заставил Роситу вздрогнуть.

— Кто убил нашего солдата?

Молчание.

— Еще три минуты…

Офицер приподнял руку и стал смотреть на часы. По-прежнему с голых ветвей оливы стекали и падали в лужи крупные капли. Шлеп, шлеп, шлеп — отсчитываются секунды жизни и смерти.

Молчание…

— Вот этих!

Офицер указал сержанту на двух мальчишек. У обоих — огромные печальные глаза и сразу ставшие белыми от страха лица.

Мальчишек схватили и потащили к дереву.

— Я убила вашего солдата! — крикнула женщина, закутанная в черную шаль. — Я убила, никто тут больше не виноват.

Это была мать одного из мальчишек — худая, изможденная женщина с трясущимися руками, которые она зачем-то протянула в сторону офицера.

— Ты? — офицер шагнул к ней и неожиданно громко рассмеялся. — Ты? Врешь, старая стерва! — Теперь он уже не смеялся. — Ты знаешь, что скоро все равно подохнешь, поэтому и решила взять вину на себя.

Он ударил ее по лицу и крикнул сержанту:

— Кончайте с этими ублюдками!

Вот тогда к нему и подошел алькальд.

— Она действительно сказала неправду, господин офицер, — проговорил он, глядя ему прямо в глаза. — Для этого у нее не хватило бы сил. Вашего солдата убил мой сын.

— Твой сын?

— Да, господин офицер.

— Где же он сейчас, твой сын?

— Откуда же мне знать, где он сейчас. Ушел из деревни, Убежал.

— Куда?

Алькальд пожал плечами:

— Разве он сказал мне об этом? Ушел — и все…

— Ушел — и все? — офицер покачал головой. — Так просто? А знаешь ли ты, скотина, что я с живого сдеру с тебя шкуру, если не скажешь, куда девался твой ублюдок!

— Ублюдок ты, а не мой сын, — спокойно проговорил алькальд. — Ты родился от матери гиены и отца шакала, поэтому в тебе нет ничего человеческого.

Так же спокойно алькальд обвел взглядом своих односельчан и медленно пошел к оливе. Оттолкнул мальчишек, повернулся лицом к офицеру и крикнул:

— Мой сын найдет и тебя, предатель! Никуда тебе от него не уйти!

— Они изрешетили его так, будто целый полк стрелял по мишени, — рассказывал Матео Эмилио Прадосу и Денисио. — А в деревне все знали, что никакого сына у алькальда нет и никогда не было. Но никто не сказал и слова. Чем тут поможешь? Если б не этот человек, они, может, перестреляли бы полдеревни… Но все же офицер приказал своим солдатам, чтоб прочесали всю округу. «Заглядывайте в каждый овраг, в каждую лощину, под каждый камень, куда мог уползти убийца. — Так приказал офицер. — И чтоб взяли его живым».

— Будут искать? — спросил Эмилио.

— Уже ищут, — ответил старик. — Рыскают по оврагам и рощам, придут и сюда. Надо уходить.

— Куда уходить, отец? — спросил Денисио.

— Подальше отсюда. И как можно скорее… А это я принес подарок от Валье.

Матео извлек из карманов три ручные гранаты, две отдал Денисио и Прадосу, третью заткнул за пояс.

— Валье получил их от сына. Валье сказал, что нам без них нельзя. А теперь давайте уходить.

Впереди, ведя за собой мула, шел Матео, за ним Росита, потом Эмилио Прадос и последним — Денисио. Шли молча, часто останавливаясь и прислушиваясь. Ночь опустилась быстро, темнота была такая, что даже Матео, чутьем угадывавший нужное направление, сейчас брел неуверенно, словно чутье это в нем вдруг притупилось и он больше не мог, как прежде, безошибочно отыскать тропу.

А из невидимых туч, не переставая, все сеял и сеял нудный дождь, и под ногами была не земля, а оплошное месиво да растекшиеся черные лужи. Люди чувствовали, как холод сводит судорогой их ноги и проникает к самому сердцу.

Хотя Эмилио и шел всего в двух шагах за Роситой, он в этой непроглядной тьме видел лишь ее силуэт, неясный и порой совсем исчезающий, точно Росита внезапно проваливалась сквозь землю. А когда Матео останавливался, чтобы прислушаться к глухой тишине ночи, Эмилио, приблизясь к Росите, слышал, как она тяжело и прерывисто дышит. Он осторожно клал руки на ее плечи и чуть слышно говорил:

— Все будет хорошо, Росита. Скоро мы придем к своим, и тогда…

Эмилио понимал, какие чувства испытывает сейчас Росита. То, что ей пришлось увидеть в деревне, разрывало на куски ее сердце, и, наверное, она ни на миг не могла забыть кошмар, похожий скорее на страшный сон, чем на реальную действительность. Когда они вернулись с Матео из деревни, Эмилио с трудом узнал Роситу. В глазах ее застыл ужас, вся она как бы надломилась, в ней, казалось, не осталось сил, чтобы двигаться, говорить, думать. Даже когда он обнял ее за плечи и сказал что-то ласковое, нежное, Росита посмотрела на него глазами, в которых застыло страдание, — она не могла отгородиться от той трагедии, что произошла на ее глазах.

…Матео снова остановился и шепотом сказал:

— Тихо!

В стороне, за плотной завесой тьмы, послышалось приглушенное ржание лошади и чавканье копыт по грязи. Другая лошадь откликнулась фырканьем, потом раздался голос невидимо-то человека:

— Эй, Сбарби, ты где?

Тот, кого назвали Сбарби, отозвался:

— Я здесь! Хоть глаза выколи — ни черта не видно. Моя кляча завязла в этом проклятом болоте — и ни туда ни сюда.

— А где Эспехо?

— Один дьявол знает, где твой Эспехо! — выругался Сбарби. — Могу поклясться всеми святыми, что эта скотина нарочно отстала от нас. Кому охота рисковать своей шкурой из-за одного красного идиота, которого велено изловить в этой проклятой богом местности…

Голоса на время умолкли, затем снова послышалась ругань Сбарби:

— Но-о, скотина! Или хочешь, чтобы я переломал тебе ребра? Но-о!.. Слушай, Хусто, какого черта ты затаился в этой кромешной тьме и даже не пытаешься мне помочь! Хусто, ты меня слышишь?

— Потише бы ты орал, Сбарби, — отозвался Хусто. — Так ты вспугнешь не только того, кого мы ищем, но распугаешь всех дьяволов на том свете… Сейчас я к тебе подъеду.

Он проехал где-то впереди, совсем близко от Матео, и старик, обняв вздрагивающего, насторожившегося Урбана за голову, чуть слышно прошептал ему на ухо:

— Тихо, Урбан, молчи… Молчи, Урбан…

А потом появился и третий из этой группы. Еще издали услышав голоса своих приятелей, он дал о себе знать хриплым, едва слышным голосом:

— Хусто, Сбарби и, посветите чем-нибудь, я ничего вокруг себя не вижу.

Никто ему почему-то не ответил. Наверное, не услышали. И тогда он поехал наугад. Поехал в сторону, где затаились Эмилио, Денисио и Росита. Они слышали, как все ближе и ближе чавкают по грязи копыта его коня, а через несколько секунд увидели темный силуэт лошади и всадника. Еще два-три шага, еще шаг — и вот всадник почти рядом, лошадь, почуяв запах мула, фыркнула и остановилась.

И Денисио, и Эдаилио Прадос понимали: если человек приблизится к ним хотя бы еще на два-три шага, он обязательно их увидит. Что он после этого станет делать, они, конечно, знать не могли. Может быть, закричит, зовя на помощь своих приятелей, может быть, начнет стрелять. Они немедленно должны что-то предпринять, потому что потом будет поздно.