— Возьму, — согласился Матео. — И Урбана возьму, так будет лучше. А если в деревне тихо — приду за вами.

Он погрузил на мула два насквозь пропитанных сыростью одеяла, старое ведерко, топорик, связку хвороста, дал Урбану кусок черствой лепешки и коротко бросил Росите:

— Пошли.

Родственник Матео — замкнутый старик с дремучей бородой и нависшими над глазами кустистыми бровями — встретил их на пороге небольшой хатенки, сложенной из камней. Мельком взглянув на Роситу, спросил:

— Ты ко мне, Матео?

— К тебе, Валье, — ответил Матео.

— Заходите.

В хатенке была всего одна комната, у глухой стены которой стояла большая печь. Хозяин молча подбросил в нее полусырых дров, постоял минуту-другую в задумчивости, глядя на разгорающиеся поленья, потом повернулся к Матео и сказал:

— В деревне фашисты. Итальянцы и те, кого раньше называли испанцами.

— Много? — спросил Матео.

— Много. Двести и и триста человек. И машины. И лошади, — Валье подошел к Росите, сказал: — Снимай пальто, дочка. И садись у огня.

— Она голодна, Валье, — проговорил Матев.

Валье пожал плечами:

— У меня ничего нет, Матео. Почти ничего. — Пошарил рукой на полке, занавешенной половиной старого мешка, достал кусок сухого хлеба, положил на стол. — Вот это и все. Сейчас вскипячу воду..

— Спасибо, — сказал Матео. — Ты не спрашиваешь, куда и зачем мы идем?

Валье пожал плечами:

— Куда надо, туда и идете… Сейчас многие куда-то идут.

— Да. Страшное время.

— Страшное. Бог отвернулся от людей. Потому что люди — стали как звери.

— Не все люди стали как звери, — возразил Матео. — Где твой сын, Валье?

— Мой сын остался человеком.

— Понятно.

Росита сидела молча, протянув иззябшие руки к огню. Глаза ее слипались. Лечь бы сейчас рядом с печкой и спать, спать. Сутки, двое, трое — забыться таким сном, чтобы ничего не видеть и ничего не слышать… Но голоса стариков выводят из забытья. Валье говорит: «Бог отвернулся от людей. Потому что люди стали как звери…» Нет, это не так. Эмилио, Денисио, Матео, сам старик Валье… Разве они не люди? Валье отдал последний кусок хлеба. Старый Матео идет с ними — буря сорвала людей с места, — его больные ноги подкашиваются от усталости, а он идет. Почему? Он знает, что его могут убить, и все равно идет. Почему? Потому что он остался человеком… Валье говорит: «Сейчас многие куда-то идут». Да. Вот и она, Росита, тоже отправилась в путь. Куда? Зачем? Где и когда закончится ее путь? Она идет вслед за Эмилио. По его дороге. Просто идет вслед за Эмилио — и все? А если бы Эмилио шел в другую сторону? Если бы он был с теми, кто танкетками давит парней, — пошла бы она за ним? Пресвятая дева Мария, разве Эмилио мог пойти в другую сторону! Вчера он ей сказал: «Теперь, Росита, у меня ничего не осталось. Я такой же бедняк, как и ты. И я счастлив, что так получилось…»

И она, Росита, счастлива: теперь они с Эмилио всегда будут вместе…

В печке гудит огонь. Стекает по поленьям смола. Кипит. Приподняв веки, Росита смотрит, как пузырятся черные капли, вспыхивают и над ними бьется пламя. «Словно в аду, — думает Росита. — Словно в аду…» Кипят в смоле страшные грешники, те самые, что гусеницами танкетки раздавили двух испанских парней. Росита слышит их голоса:

— Эй, там, открывайте! Открывайте — или будем стрелять!

«Не открывайте, — хочет сказать Росита. — Пусть корчатся в этом пекле».

Но Валье говорит:

— Сейчас.

Ока слышит его тяжелые шаги; Валье идет очень медленно, словно раздумывает — открыть или не открыть выход из ада. И теперь Росита уже громко кричит:

— Не надо!

Этот крик приводит ее в себя. Она очнулась от своего забытья и широко открытыми глазами смотрит, как Валье подходит к двери и отодвигает засов. Матео сидит за столом, положив руки на колени, сидит спокойно, на лице его нельзя прочитать ни испуга, ни растерянности. И даже когда в хатенку входят три чужих человека — и двое из них держат в руках карабины, и лица у этих двоих и вправду похожи на морды зверей, — Матео все так же спокойно продолжает сидеть за столом, будто сюда пришли добрые люди, с которыми он по-хорошему собирается поговорить.

А Росита чувствует, как страх леденит каждую клетку ее тела, как вначале замерло, а потом вдруг бешено заколотилось сердце. Вскочить и бежать? Но куда? Кричать? Но разве ее услышат Эмилио и Денисио? Разве они подоспеют на помощь?..

— Что за люди? — резко спрашивает сержант в франкистской форме у пожилого безоружного человека, пришедшего сюда вместе с ним и солдатом-фашистом. — Я у тебя спрашиваю, алькальд!

Алькальд показывает рукой на Валье и отвечает:

— Это Валье, наш крестьянин. Он хозяин дома.

— А эти двое?

Алькальд молчит не более двух-трех секунд, но Росите кажется, что проходит вечность.

— Это Хуанита, — показывает алькальд на Роситу, — племянница Валье, а это Белармино, его брат. Я хорошо их знаю, они живут в соседней деревне.

— Все на улицу! — приказывает сержант. — Живо!

Их привели на площадь, посреди которой росла старая олива — одна-единственная олива на всю деревню. Было что-то тоскливое в этом умирающем дереве, словно неизбывное горе одиночества медленно убивало его душу. А под оливой, на мокрой земле, вниз лицом лежал солдат, и в его спине торчал нож. Неподалеку стоял офицер в кожаном пальто, угрюмо и зло окидывая взглядом притихших крестьян, согнанных на площадь солдатами.

Алькальд сказал:

— Теперь уже все, господин офицер. Все уже здесь.

— Все? Хорошо… Слушайте, вы, — обратился офицер к крестьянам — сегодня на рассвете кто-то убил нашего солдата. Кто-то из вас! — жестко подчеркнул он. — Убил подло, в спину, так убивают только трусливые выродки, не знающие, что такое благородство и честь…

Он умолк, точно захлебнувшись своим презрением, и лицо его сделалось багровым от этого презрения ко всем, кого он сейчас видел, ко всей этой толпе испуганных, прячущих глаза людей. Наверное, он видел убийцу в каждом из них — будь это мальчишка или девчонка с покрасневшими от холода руками, женщина или старик с потускневшими от времени глазами… Он не верил в их кажущуюся покорность, он не верил даже в то, что все эти люди сейчас испытывают страх перед неминуемой расплатой. «Подлые твари, — думал он в эту минуту, — делают вид, будто боятся, а сами того и ждут, как бы подкараулить кого-нибудь из нас и всадить нож в спину».

— Тот, кто это сделал, должен понести наказание, — сказал он. — Иначе понесут наказание другие… Вы меня слышите? Если через три минуты вы не назовете виновного или виновный сам не назовет себя…

Он приподнял руку и стал смотреть на часы. Толпа окаменела. С голых ветвей оливы стекали крупные капли и падали в лужицы. Шлеп, шлеп, шлеп — они будто отсчитывали секунды. Секунды жизни и смерти…

Прошло три минуты. Офицер медленно опустил руку и сказал сержанту:

— Вот этих двоих.

И указал на стоявших впереди толпы старого крестьянина с накинутым на плечи дырявым одеялом и девушку с непокрытой головой. Сержант и двое солдат схватили их за руки и потащили к оливе, под которой лежал убитый солдат. Ни девушка, ни старый крестьянин не сопротивлялись: может быть, они еще до конца не осознали, что с ними хотят сделать, еще не верили, что час их пробил. И когда их поставили под оливой, в двух шагах от солдата с ножом в спине, когда двое солдат вскинули карабины, они не произнесли ни звука: стояли и смотрели на окаменевших односельчан, на офицера в кожаном пальто и на солдат, вскинувших карабины.

Первым упал старик, девушка с непокрытой головой еще несколько мгновений продолжала стоять, потом подняла руки, точно собираясь поправить растрепавшиеся волосы, опустилась на колени и, кажется, что-то прошептала. Сержант подошел к ней вплотную и выстрелил в голову.

Кто-то в толпе истошно закричал, несколько человек вырвались из толпы и побежали к расстрелянным, но солдаты преградили им путь. Росита только сейчас увидела, как много здесь солдат. Одни окружали толпу, другие кучками стояли поодаль и с любопытством смотрели на все происходившее, третьи, держа карабины на изготовку, сгрудились возле офицера, чтобы по его приказу в любую минуту стрелять в каждого, кто выразит неповиновение.