Прадос достал пистолет. Особого страха он не испытывал… но, странно, рука его дрожала. От нервного возбуждения? От осознания нависшей над всеми опасности? Или от чего-то другого?

Он никогда еще ни в кого не стрелял вот в такой непосредственной близости. Сбросить на своих врагов бомбы, прострочить по колонне противника из пулемета — это совсем другое. Кто-то там, на земле, падает, простреленный пулями его пулемета, прошитый осколками сброшенной им, бомбы, — Эмилио Прадос знает, что это он послал на землю смерть, однако она всегда была вне поля его зрения, казалась ему хотя и неизбежной, но и не такой жестокой, как если бы он ударил человека ножом или убил его из пистолета.

Конечно же, он обманывал себя. И хорошо знал, что обманывает. Порой, задавая себе вопрос, для чего он это делает, Эмилио, желая остаться в своих глазах честным человеком, думал: «Это от малодушия… От раздвоенности личности. Я иду рядом с закаленными жизнью людьми, я полностью с ними и так же, — как они, ненавижу врагов, но мне до сих пор не удалось вытравить из себя ту фальшь, которая у меня в крови от предков…»

Пожалуй, Прадос был прав. В той среде, где он был взращен, фальшь отлично уживалась с такими понятиями, как благородство и рыцарство: убить человека на дуэли, даже из-за пустяка, считалось доблестью, протянуть руку помощи простолюдину — было позором. Внешне сочувствуя разорившемуся знатному сеньору, втайне радовались его падению; проливая слезы по лежащему на смертном одре отцу, про себя подсчитывали, какая сумма достанется по наследству и не станет ли кто-либо из близких оспаривать его право; поздравляя друга с выпавшей на его долю возможностью занять более высокий пост при дворе, тут же строили козни, стараясь ловчее подставить ножку…

К чести Эмилио Прадоса, он не был похож на большинство из тех, кто входил в элиту и кого называли аристократами. Но вместе с титулами и богатством, переходившими от предков к потомкам, наслаивались фальшь и лицемерие, и, чтобы до конца очиститься от них, надо было обладать огромной волей и такой силой духа, какой, видимо, Эмилио еще не обладал.

…Он держал пистолет в вытянутой руке, тщательно прицеливаясь в смутный силуэт всадника, и никак не мог заставить себя нажать на курок. А когда уже решился, когда до выстрела осталось всего мгновение, Денисио вдруг прошептал:

— Не надо!

И быстро шагнул навстречу всаднику, зажав в руке небольшой охотничий нож, с которым никогда не расставался. Теперь Денисио был в двух шагах от лошади и слышал, как она тяжело дышит, но лица человека различить не мог. Остановившись, Денисио измененным голосом сказал:

— Эспехо? Это я — Сбарби.

— Сбарби? Какого черта…

— Тише, он здесь…

Эспехо перекинул ногу через седло, спрыгнул на землю. Денисио казалось, что вначале этот самый Эспехо ничего не заподозрил: спешившись, он погладил коня по шее, но вдруг, точно почуяв что-то неладное и спохватившись, быстро обернулся к Денисио.

— Сбарби? А ну-ка дай я загляну в твою рожу…

И это были его последние слова.

Позже, восторженно и в то же время с непонятным для нее самой беспокойством и смутным страхом глядя на Денисио, Росита говорила Эмилио Прадосу:

— Можно было подумать, будто на человека, стоявшего рядом с лошадью, бросился тигр. Вот так: прыг — и ни одного звука… Я только успела увидеть, как в темноте блеснуло лезвие ножа. И тот человек сразу упал. А Денисио стал успокаивать лошадь.

В действительности так оно примерно и было. Но все это Денисио далось нелегко. Он ведь тоже впервые в жизни поднял руку на человека. Поднял для того, чтобы убить. Павлито как-то говорил: «Я не просто дерусь, я защищаю человечество от смерти…» И Денисио был с ним согласен. Он тоже дрался за человечество, защищая его от смерти. А сейчас? Добро, зло, жизнь, смерть — как эти понятия примирить? Мысли Денисио бились, словно в лихорадке: «Почему я открываю, не задумываясь, огонь по фашистскому самолету, а вот сейчас испытываю нерешительность, как Эмилио Прадос?»

Но у Денисио не было другого выхода. Если он сейчас не убьет этого человека — этот человек убьет или, по крайней мере, постарается убить и самого Денисио, и его друзей… Перед ним был враг. Нет, другого выхода у Денисио не было.

Эспехо упал без звука, даже легкого стона не вырвалось из его груди. Лошадь попыталась рвануться в сторону, но Денисио перехватил ее за уздечку и, успокаивая, дрожащей рукой погладил по шее. А через короткое время он услышал голос не то Сбарби, не то Хусто:

— Эспехо! Эспехо, ты меня слышишь?

Денисио приблизился к Эмилио Прадосу и непохожим на свой голосом проговорил:

— Теперь их осталось двое…

Голос у него был надломленный. Его и мутило, как после тяжелой болезни, тошнота подступала к горлу, и Денисио казалось, что он не сможет справиться с тошнотой и его вот-вот начнет рвать.

— Теперь их осталось двое, — повторил он я неожиданно тихо рассмеялся: — А с двоими-то мы справимся без особого труда. Тем более у нас теперь есть карабин. Смотри, Эмилио, карабин как карабин, с ним мы не пропадем.

И опять тихо рассмеялся. Это был нервный, почти истерический смех. Денисио, не узнавая себя, пытался его остановить, и не мог. Нанося удар Эспехо, он не смотрел в его глаза, да, пожалуй, и не смог бы в темноте что-нибудь увидеть, но сейчас ему казалось, что глаза убитого им человека глядят на него неотрывно и он различает в них и предсмертный страх, и скорбь, и мольбу о пощаде, и ненависть. Денисио плотно прикрывал веки, на миг наваждение исчезало, и он ничего другого, кроме густой тьмы, не видел, но уже в следующий миг все снова к нему возвращалось.

— А они ведь никого не щадят, Денисио, — шепотом проговорил Эмилио Прадос. — Если бы не алькальд, они расстреляли бы и тех двух ни в чем не виноватых мальчишек, которых притащили к старой оливе.

— Да, да, конечно, — ответил Денисио. — Спасибо тебе, Эмилио.

Значит, и Эмилио его понимает. Чувствует, что с ним, Денисио, происходит. Так же, как сам Денисио понимал его. И, наверное, оправдывая состояние Денисио, Прадос хочет найти оправдание и для себя. Человек есть человек, и если бы в нем не рождались совсем непохожие друг на друга чувства, подчас полные противоречий, он не был бы человеком….

А потом к нему приблизилась Росита. В темноте нашла его руку и сжала пальцы в своих ладонях, словно согревая их.

— Больше ждать нечего, — сказал Эмилио. — Пока их двое, надо драться и уходить.

— Но стрелять нельзя, — заметил Денисио. — Возможно, где-нибудь недалеко рыскают и другие. И сразу же придут на помощь этим.

Отсюда, из неглубокого овражка, где они притаились, фашистов не было видно, но, судя по тому, как внятно различались их голоса, Сбарби и Хусто теперь находились всего в нескольких шагах. Вот один из них спрыгнул с коня и сказал другому:

— Слезай, Хусто. Дальше ехать некуда. Темень — как у мавра в брюхе.

— А Эспехо?

— Эспехо? Он наверняка отыскал себе берлогу и залег в ней, как медведь для зимней спячки. Эспехо — это Эспехо.

Хусто засмеялся:

— А может, у него от страха схватило живот? И теперь он сидит под кустом и постанывает.

— Ну, бояться-то ему нечего. Он знает, что тот, кого мы ищем, сам дрожит за свою шкуру и боится даже кашлянуть.

— Что правда, то правда. А знаешь что, Сбарби? Не лучше ли нам развести костерок и посидеть у него до утра? Будем сидеть тихо, как мыши, услышим каждый шорох… Конечно, тот, кого мы разыскиваем, постарается подальше улизнуть от света, да черт с ним, утром мы все равно его найдем, если он тут где-то поблизости или не вознесся на небеса. Рассветет — и мы вместе с другими начнем прочесывать все овражки. Дело я говорю, нет?

— Дело-то, дело, да вдруг на нас наткнется сержант? Он ведь тоже шныряет недалеко.

— Сержант? Голову даю на отсечение, если он сейчас не забрался под одеяло какой-нибудь смазливой сеньориты! Ты что, не знаешь нашего сержанта? Бабник, каких свет не видывал!

Сбарби хмыкнул: