Следуя за разнообразным выражением ее лица, Джильберт Монктон видел, что она смотрела на декоратора серьезным, вызывающим, пытливым взглядом, как будто требовала чего-нибудь от него, как будто убеждала его совершить какое-то дело. Затем, перенося свой взор с жены на Ричарда, адвокат видел, что за Ланцелотом Дэрреллем строго наблюдают только на этот раз глаза племянника синьоры.

Мистер Монктон чувствовал себя в положении зрителя, перед которым разыгрывается драма на неизвестном ему языке. Действующие лица выходят на сцену, ведут суровые или восторженные речи, веселы или печальны, смотря но необходимости; но несчастный зритель, не зная в чем дело, вряд ли находит удовольствие в этом представлении.

В продолжение вечера Элинор удалось спросить своего союзника.

— Ну как же вы полагаете, Ричард, — сказала она, — Ланцелот Дэррелль тот ли человек, который обыграл моего отца?

— Этого я не знаю, мистрис Монктон, но…

— Но что же?

— Я думаю, что во всяком случае он — не лучший из людей. Он презирает меня только потому, что я пишу декорации в театре «Феникс», и с видом султана принимает ласки простодушной девушки.

— Так оп вам не нравится, Дик?

Торнтон глубоко вздохнул, как будто делая усилие, чтоб удержать запальчивое и не совсем приличное выражение.

— Я думаю, что он… Помните ли вы, как великий трагик называет тех нервозных людей, которые бегут вой из театра за три минуты до тога, как король Лир начинает проклинать свою стартую дочь, или отворачиваются спинами к котлу ведьм в «Макбете»? Он называет их скотами. Я думаю, что Ланцелот Дэррелль тоже скот и, я уверен, что он способен быть шулером, если только представится удобный случай, чтобы остаться при том целым и невредимым.

— Вы так думаете? — воскликнула Элинор, ухватившись за последние его слова, — вы думаете, что он в состоянии мошеннически обыграть бедного, беззащитного старика? Докажите это, Ричард, докажите и я буду так же безжалостна к Ланцелоту Дэрреллю, как он был безжалостен к моему отцу — другу своего дяди: он знал это.

— Элинор Монктон, — сказал Ричард сурово, — я никогда не останавливался серьезно на этом предмете и надеялся, что вы отказались уже от своего ребяческого намерения и, главное, полагал, что, вышедши замуж…

Тут его голос несколько задрожал, однако, он мужественно продолжал:

— Вы поймете, что новые обязанности должны заставить вас забыть старые обеты, и Бог видит, что я употреблял все свои усилия, чтоб отвратить от вас это искушение. Но теперь, как только я увидел этого человека, Ланцелота Дэррелля, я понял, что вы могли узнать его по какому-то необъяснимому предчувствию. Я довольно видел его, чтобы понять, что он не годится в мужья этой бедной романтической девушке с ее златыми кудрями, и употреблю все усилия, чтобы допытаться, где он был и что он делал в продолжение тех лет, которые он, по общему предположению, провел будто бы в Индии.

— Ричард, точно ли вы это сделаете?

— Точно, мистрис Монктон…

Молодой человек величал свою старинную подругу непривычным именем, употребляя его вместо карательного прута для восстановления порядка и приведения в покорность некоторых возмутительных мыслей при воспоминании, что это очаровательнейшее в мире создание теперь навсегда потеряно для него.

— Точно, мистрис Монктон, я употреблю все усилия, чтобы проникнуть в эту тайну. Хитер будет Ланцелот Дэррелль, если он успел уничтожить всякий признак своей жизни в те годы, которые он провел, по его словам, в Индии. Как бы тихо ни тянулось время, а все же оно оставляет за собою след, и очень было бы странно, если бы не остались где-нибудь красноречивые признаки, которые обличат тайну Ланцелота Дэррелля. Вам представлялось обширное поле для наблюдений, мистрис Монктон, что же подметили вы особенного, что могло бы относиться к прежней жизни его?

Элинор покраснела и несколько медлила отвечать на прямой его вопрос.

— Внимательно я наблюдала за ним, — отвечала она, — прислушивалась к каждому слову, которое произносил он…

— Понимаю… Вы надеялись, вероятно, что он когда-нибудь изменит себе, нахмурив брови, или принимая на себя грозные виды и другие судорожные движения лица, к которым прибегают жалкие актеры… или, быть может, вы ожидали, что он когда-нибудь проговорится и скажет нечто в этом роде: «как я был в Париже», или «в то время, когда я подтасовывал карты». Нет, мистрис Монктон, для любителя обличений вы не совсем хитро принялись за дело.

— Но, что же оставалось мне делать? — спросила Элинор уныло.

— Следовало отыскивать следы прошлого по тем уликам, которые не могут изгладиться даже житейским прогрессом. Наблюдайте за привычками и привязанностями человека и вы гораздо скорее узнаете его, чем наблюдая за его личностью. Бывали ли вы в комнатах, где он живет?

— Да, я часто бывала с Лорою в Гэзльуде с тех пор, как здесь живу. Я бывала даже в собственных комнатах Ланцелота Дэррелля.

— И ничего не заметили? Ни книги, ни письма, ни одной обличительной черты, которая могла бы служить первой строчкою в истории жизни этого человека?

— Ничего, ничего особенного… В углу его гостиной стоят на этажерке несколько французских романов.

— Но эти романы могут тоже служить доказательством был ли он в Париже в 1853 году. Взглянули ли вы на заглавия этих книг?

— Нет, да и какая была бы польза, если бы я и взглянула?

— А может быть, какая-нибудь польза да была. Французы — народ ветреный и непостоянный. На все бывает у них мода, и в этом году не та, что в прошлом. Если б вы нашли у него какой-нибудь роман, от которого все с ума сходили в таком-то году, то понятно бы стало, что Ланцелот Дэррелль именно в том году шатался в Орлеанской галерее или на бульваре, где в то время выставлен был за окошками магазинов модный роман. Если бы у него были новые романы, а не вечные новые издания Мишеля Леви, сочинений Ж. Занда, Сулье, Бальзака и Бернара, гак и из этого можно бы кой-какие вывести заключения. Наука обличения именно и состоит в наблюдении пустяков. Это есть нечто вроде умственной геологии. Геолог смотрит на песчаную яму и рассказывает вам историю мироздания, проницательный взгляд наблюдателя видит дорожный мешок путешественника и признает в нем убийцу или фальшивомонетчика.

— Теперь понимаю, как я была глупа, — прошептала Элинор почти со слезами.

— Да сохранит вас Бог от такого ума и на будущее время. Для этого есть полицейские сыщики, настоящие обученные ищейки нашего цивилизованного века и истинно благородные и достойные уважения животные, когда они исполняют добросовестно свои обязанности. Но прекрасным молодым дамам следует держаться подальше от этой каторги. Перестаньте же об этом думать, Элинор. Если Ланцелот Дэррелль действительно тот человек, который обыграл в экартэ вашего отца 11 апреля 1853 года, то я отыщу доказательство его вины. Доверьтесь же мне вполне.

— Я верю вам, Ричард.

С величественным движением королевы мистрис Монктон протянула свою руку, как будто хотела этил г пожатием скрепить предполагаемый союз между нею и ее старым другом, и Ричард Торнтон, как истинный рыцарь, без страха и упрека склонил свою честную голову и принес клятву верности над рукою молодой жены Джильберта Монктона.

— Еще одно слово, мистрис Монетой и после этого лучше будет оставить наш разговор, чтобы не возбудить подозрения в других, что у нас с вами есть какая-нибудь тайна. Как я мог понять из разговоров, этот Дэррелль художник — много он рисует?

— О, да! Очень много, то есть много начинает и ничего не заканчивает.

— Оно гак и должно быть… Наверное, он набрасывает очень много эскизов, очерков карандашом и кистью?

— Да.

— И наполняет ими портфели, разбрасывает их по всей мастерской?

— Да.

— В таком случае, мистрис Монктон, мне надо побывать в его мастерской. Художник, даже самый плохой, а все же любит свое искусство и делает его поверенным своих задушевных дум. В своей свободной мастерской он обличает тайны, которые тщательно скрывает от всякого живого существа. Кисть — это внешнее выражение мысли. Художник может лгать и обманывать своих товарищей, но его альбом выскажет истину. Рисунки обличат его, если он вероломен, оправдают его, если он праводушен. Я должен осмотреть мастерскую Ланцелота Дэррелля. Дайте мне рисунки художника и я скажу вам, что он за человек.