— Да, моя душечка, — говорил Вэн, гордо любуясь красотою своей младшей дочери. — Мы справимся с мистрис Баннистер и со всеми остальными. Моя младшая и любимая дочь даст им урок. Они могут запрятать своего стари-ка-отца в крошечную квартиру, могут не давать ему денег на маленькие невинные удовольствия, но наступит день, моя душечка, наступит день…
Старик кивнул головой два или три раза с торжественной выразительностью. Я не думаю, чтобы дочь его имела хоть малейшее понятие о том видении, которое мелькало перед ним во все время его настоящей бедности, обманывало его туманной надеждой в далекой будущности. Я думаю, что даже и он едва ли мог бы объяснить его, он ожидал в будущем, его сангвиническая, впечатлительная натура, скованная жестокими кандалами бедности, не поддалась этим цепям и, надеявшись всю жизнь и насладившись такими успехами и таким счастьем, какие достаются на долю весьма немногим людям, он продолжал надеяться и в старости, слепо доверяя, что какой-нибудь неожиданный и негаданный переворот в жизненном колесе выведет его из мрака и опять поставит на вершину, когда-то занимаемую им так гордо.
У него была куча друзей и множество детей, он промотал пе одно состояние, не более заботясь о чужих деньгах, чем о своих собственных, и теперь в его бедности, в его одиночестве только одно дитя его преклонных лет любило его и верило ему. Может быть, и он любил истинно и безусловно только одну Элинор, хотя часто плакал над неблагодарностью других. Может быть, он мог любить ее одну успокоительно для самого себя, потому что ее одну он не оскорблял никогда.
— Но, милый папа, — кротко заступалась младшая и любимая дочь старика. — Мистрис Баннистер, Гортензия, была очень добра — не правда ли? Она платила за мое воспитание мадам Марли, где она сама была воспитана. Это было очень великодушно с ее стороны — не правда ли, папа?
Мистер Вэн покачал головой и поднял свои седые брови.
— Гортензия Баннистер не может сделать великодушного поступка великодушным образом, моя милая. Ехидну можно узнать но ее жалу, а Гортензию можно узнать но ее поступкам. Она дает, но она оскорбляет тех, кто получает ее милости. Прочитать тебе ее письмо, Элинор?
— Пожалуйста, милый папа.
Молодая девушка села на ручку кресла ее отца и обвилась своими нежными, круглыми ручками вокруг его шеи. Она любила его и верила ему. Свет, ухаживавший за ним и восхищавшийся им, пока у него были деньги и когда он мог похвалиться такими знакомыми, как принц-регент и Шеридан, лорд Кэстльрэй, Питт и герцог Йоркский, отстал от него последнее время, и немногие старые знакомые, оставшиеся от этого умершего кружка, скорее избегали его, может быть, под влиянием воспоминания о том, что старик занимал у них то пятифунтовый билет, то мелкого серебра, и никогда не возвращал этих денег. Да, свет оставил Джорджа Моубрэйя Ванделёра Вэна, когда-то владельца Ванделёрского Парка в Чешире и Маубрэйского замка, близь Йорка.
Купцы, помогавшие ему тратить деньги, наконец перестали снабжать его. Он долго жил — он сам так говорил — преданиями прошлого, воспоминаниями о том богатстве, которое он промотал. Но теперь все кончилось, и он удалился эмигрантом в город, в котором играл роль знатного вельможи в великолепные дни реставрации, й принужден был вести низкую и пошлую жизнь, бесславя себя мелкими происками, чтобы достать денег, вполне унизительными для джентльмена.
Он не мог заставить себя сознаться, что он был счастливее в этой новой жизни и что приятнее было ходить прямо и гордо по бульварам, чем прятаться в темные переулки, скрываясь от докучливых кредиторов, как он это делал в свободной Англии.
Он вынул из кармана своего сюртука письмо своей богатой дочери, сюртука модного, хотя теперь поношенного, который был сшит для него сентиментальным немецким портным, плакавшим об утраченном богатстве своего бывшего покупщика, и сшил ему в долг пару платьев. Этот сострадательный немец и не ожидал платы, платье было благодеянием, подарком, так же великодушно отданным, как всякая христианская милостыня, предложенная от святого имени милосердия, но мистеру Вэну приятно было воображать, что он заплатит, он возмутился бы против мысли получить подарок от добродушного ремесленника.
Письмо от Гортензии Баннистер было недлинное. Оно было написано резкими и решительными параграфами и твердым, четким почерком. Элинор Вэн этот почерк показался жестоким.
Старик надел на нос двойной золотой лорнет и начал читать:
Гайд-Парк, августа 13, 1853
«Любезный батюшка, исполняя вашу, беспрестанно повторяемую просьбу, я решилась принять меры, которымия надеюсь обеспечить будущее благосостояние вашей младшей дочери,
Я должна, однако, напомнить вам, что Элинор Вэн и я — дочери разных матерей и что, следовательно, она имеет менее прав на меня, чем родная сестра, и, признаюсь, что я никогда не слыхала, чтобы одна сестра должна была обеспечить другую.
Вы должны также вспомнить, что я никогда не имела ни малейшей дружбы и любви к матери Элинор, которая была гораздо ниже вас званием…»
Элинор вздрогнула, она была слишком пылка для того, чтобы бесстрастно выслушать это письмо. Отец ее почувствовал внезапное движение руки, которая обвивала его шею.
— Твоя мать была ангел, душа моя, — сказал он. — А эта женщина… все равно, что бы ни была она. Мои дочери вздумали важничать перед твоей матерью, потому что она была гувернантка и потому, что отец ее был обанкротившийся сахаровар.
Он воротился к письму, нервно ощупывая то место, на котором он остановился, кончиком своего тонкого пальца:
…и которая была также косвенною причиною вреда, сделанного мне и моим сестрам, так как она участвовала в сумасбродной растрате, по крайней мере, некоторой части денег, принадлежавших нам по закону и по нравственным правам.
Но вы говорите мне, что вы не в состоянии никаким образом обеспечить вашу дочь, и что еслия не помогу вам, то эта несчастная девушка, в случае вашей смерти, останется без денег, без воспитания, совершенно неспособная доставать себе пропитание.
— Она очень спокойно говорит о моей смерти, — пробормотал старик. — Но она права: я уже недолго буду беспокоить других, моя милая, я недолго буду беспокоить.
Нежные ручки еще крепче обвились вокруг шеи Джорджа Вэна.
— Милый папа, — шепнул нежный голосок. — Вы никогда не беспокоили меня. Не продолжайте этого противного письма, папа. Мы не примем никакой милостыни от такой женщины.
— Надо принять, душа моя, для тебя, если я унижаюсь, то это для тебя, Элинор.
Старик продолжал читать:
«При таких обстоятельствах я приняла следующее намерение. Я дам вам сто фунтов, а вы заплатите их мадам Марли, которая знает вас и получила много денег от вас за воспитание мое и моих сестер и, следовательно, согласится принять Элинор на выгодных условиях. Я уверена, что за эту сумму мадам Марли согласится приготовить мою единокровную сестру в гувернантки в благородное семейство, разумеется, если Элинор добросовестно воспользуется сама преимуществами, которые она может найти у мисс Беннетт.
Я напишу мадам Марли с этой почтой и употреблю все свое влияние на нее в пользу Элинор, и если я получу благоприятный ответ на это письмо, я немедленно пришлю вам сто фунтов, чтобы вы выплатили их мадам Марли.
Я делаю это для того, чтобы вы не могли показаться моей старой наставнице — которая помнит вас богачом — в положении нищего, но таким образом, щадя ваши чувства, а может быть, и мои собственные, я боюсь рисковать.
Позвольте мне предостеречь вас, что эти деньги последние, какие я заплачу для моей единокровной сестры. Истратьте их куда хотите. Вы часто обворовывали меня и, может быть, опять решитесь на это. Но помните, что на этот раз вы обворуете Элинор, а не меня.
Единственную возможность, какую она может иметь — дополнить свое воспитание, я даю ей теперь. Лишите ее этих денег — и вы лишите ее благородной будущности и на вас будет лежать ответственность за все несчастья, какие ей достанутся на долю, когда вас не будет на свете.
Простите мне, если я говорю жестоко и даже непочтительно: меня извинят ваши прошлые сумасбродства. Я выразилась сильно, потому что я желала сделать сильное впечатление и думаю, что я поступила к лучшему.
Раз навсегда помните, что я не приму больше никаких просьб относительно Элинор. Если она хорошо воспользуется помощью, которую я ей делаю теперь, я, может быть, решусь оказать ей и в будущем услуги — только без просьб. Если она или вы, дурно воспользуетесь этой единственной возможностью — я умываю руки от всех ваших будущих несчастий.
Деньги эти можно получить у гг. Блоунт, на улице Мира.
Я надеюсь, что вы бываете в протестанской церкви, на улице Риволи.
С искренним желанием вам счастья и земного, и вечного, я остаюсь, любезный батюшка,
ваша любящая дочь
Гортензия Баннистер».
