Как растерян ни был Мойше Машбер, как плохо ни служила ему в последнее время голова, он все же почувствовал, что настал момент, когда он может незаметно выбраться из конторы и весь гнев, с которым собравшиеся, возможно, готовились напасть на него, отвести от себя и направить на зятя, на Нохума Ленчера.

Так он и поступил… Он вышел быстро, как раз в ту минуту, когда головы собравшихся отвернулись от него. Мойше понимал, что пауза продлится недолго и люди, как только заметят его исчезновение, станут искать его, а может быть, и догонять, пытаясь задержать его, — поэтому он ушел не через парадный, а через черный ход, где, думал он, его следы не так-то легко будут обнаружены.

Торопясь покинуть контору, Мойше Машбер понимал, что дело может кончиться плохо и его зять, оставшийся один на один с раздраженной толпой, может попасть в беду; особенных почестей Нохуму в первые минуты, надо полагать, не окажут, и никто не знает, что может произойти потом. Но будет еще хуже, опять-таки понимал он, если толпа отвернется от Нохума, не усмотрев в нем подлинного виновника своих несчастий, и пустится вслед за ним, за Мойше Машбером, влетит к нему в дом с криками, с оскорблениями, стуча кулаками по столу, разбивая стекла…

Однако другого выхода Мойше не видел. Он ушел быстро, спрятав голову в воротник, в таком волнении и тревоге, что постороннему он мог бы показаться зверем, которого преследуют охотники и у которого пятки горят от погони.

— Что за шум, спрашивает он? — ответил кто-то из толпы зятю Мойше Машбера. — Хотели бы мы посмотреть, как бы вы вели себя, если бы с вами обошлись так, как Мойше Машбер, ваш тесть, уже столько времени обходится с людьми, которые здесь собрались; неужели вы продолжали бы ждать и терпеть, проявляя милосердие к тем, кто вам должен, вот как они? — говорил он, указывая пальцем на собравшихся, и тут все заметили, что человек, к которому они пришли с претензиями и упреками, скрылся, исчез.

— О чем с ним разговаривать? — крикнул другой. — Не ему мы деньги вверяли, не он наши векселя подписывал! Где его тесть? Где Мойше Машбер? Где?

— Нет его! — сказал кто-то.

— Извернулся! — сказал второй.

— Удрал! — воскликнул третий.

И тут уже раздались разные голоса, один другого громче:

— Куда он девался?

— Спрятался?

— Это его не спасет!

— Мы знаем, где он живет.

— Мы и домой дорогу найдем!

— Домой!..

— Мужчины, женщины, чего молчите? Побежим, догоним, он только что удрал, он не успел еще далеко уйти.

— Отказывается платить?

— Хочет ограбить?

— Кого?

— Нас?

— Кровные деньги! — шумела толпа. Не находя никого, на ком можно выместить злобу, люди кричали друг на друга, надрывались и честили Мойше Машбера такими кличками и словами, что и Нохум Ленчер, и все служащие конторы, и посторонние люди, вошедшие с улицы и из соседних лавок, стояли растерянные, словно страшным градом застигнутые.

— Домой! — крикнул кто-то, и толпа тут же поддержала его.

И все сразу хлынули к дверям, принялись толкаться, желая пробраться вперед, как это всегда бывает в разгоряченной толпе, которая кидается на то, от чего долго воздерживалась и к чему ее не допускали.

— Горе мне! — восклицали старики, которых чуть не задушили.

— Наши деньги! — кричали другие.

— Трудовые!

Толпа выплеснулась на улицу. Люди пустились бежать — сначала все вместе, группами, кучками, потом молодые вырвались вперед, а те, что постарше и послабее, отстали, но продолжали бежать, сопели, точно боялись, что опоздают, а ушедшие вперед все расхватают.

Мойше Машбер был уже у себя. Он вошел незадолго до того, как толпа добралась до его дома… Войдя в столовую и никого там не застав, потому что Гителе, как всегда в последнее время, сидела у себя в комнате за книгой, он мысленно обежал все комнаты, прикидывая, где бы спрятаться. И вдруг он увидел Меерку, который шел ему навстречу. Он сказал в большой спешке, не раздумывая:

— Меерка… Зайдем к тебе… И запри дверь.

— Что случилось, дедушка? — спросил Меерка, заметив, что дед перепуган, словно человек, убежавший от разбойников, охваченный страхом и до того растерянный, что готов обратиться за помощью к ребенку. Мойше Машбер взял Меерку за руку, но не для того, чтобы вести мальчика, а, наоборот, для того, чтобы Меерка вел его, чтобы проводил его в свою детскую комнату.

— Запри, — второпях сказал Мойше, когда они оказались в отдаленной детской и Меерка наконец заметил, что у дедушки лицо красное, встревоженное, а глаза беспокойные. — А, Меерка! — оставшись наедине с внуком, произнес как-то невразумительно Мойше Машбер, обращаясь скорее к самому себе, нежели к мальчику, который видел, что у деда дрожали губы, когда он произносил эти слова. — А? — повторил Мойше Машбер.

Тогда Меерка услыхал странный шум, доносившийся из столовой, — вроде гудения множества людей, которые, по-видимому, вошли не слишком смело, но потом почувствовали себя свободнее, но все же решились произнести только сдавленные жалобы, так как на громкие крики смелости еще не хватало.

— Горе мне! — донеслось оттуда. — Такое несчастье!

— Кто мог ожидать?

— Кто мог предвидеть?

— Человек, которому и Бог и люди завидовали…

Однако позднее, когда народу в столовой прибыло, толпа, видно, набралась храбрости и стала привыкать к здешнему воздуху; люди, поддерживая друг друга, выступили со своими требованиями, хотя обстановка была им чужда и сковывала их, стены богатого дома не позволяли развернуться.

— Где он? — послышался вопрос.

— Куда это он запрятался?

— Что ж, он думает, что так легко ему это сойдет с рук?

— Найдут его!

— Из-под земли достанут!

— Не отвертится!

— Мы не уйдем, пока он тут же на месте не уплатит все до копейки!

— Будем здесь дневать и ночевать.

— Разнесем все, что на глаза попадется!

— Где он? Пусть выйдет! Давайте его сюда! — кричали все наперебой, никого из домочадцев не видя и предъявляя свои требования стенам и дверям, ведущим из столовой в другие комнаты, откуда никто не показывался.

— Тише! — сказал Мойше Машбер перепуганному Меерке, который начал догадываться о том, что происходит в доме и почему дедушка так торопился спрятаться у него в комнате. — Тише! — успокаивал Мойше внука, вытирая слезы, которые навертывались мальчику на глаза от страха и от жалости — к самому себе, ко всем домашним и особенно к деду. — Не плачь! — говорил Мойше Машбер внуку и при этом сам дрожал, слыша возгласы, доносившиеся из столовой.

— Ведь это же светопреставление! — не переставали кричать в столовой.

— Ведь это хуже Содома!

— Кому после этого верить?

— Словно к разбойникам в руки попали!

— Что делать?

— Ох!

— Воды! Дайте воды… Мне дурно… — кричали и визжали со всех сторон люди, чувствуя приближение обморока.

И вдруг все стихло. Гителе, сидевшая у себя в комнате над своим Пятикнижием, услыхала шум, поднялась с места и спокойно подошла к двери, перешагнула через порог, чтобы посмотреть, действительно ли в столовой кричат люди или это ей послышалось…

Она не торопилась. Безразличие, охватившее ее после того, что случилось с ней и с мужем в последнее время, особенно после злополучного и безрезультатного визита к Якову-Иосе, заставляло думать, что теперь уже не произойдет ничего такого, что способно ошеломить ее или вывести из нынешнего состояния.

Едва переступив порог столовой, она поняла, кто пришел и что привело этих людей сюда… Она на мгновенье растерялась, но тут же опомнилась, взяла себя в руки и набралась терпения, зная, что испытание ниспослано небом, что противиться этому нельзя и следует принять все как должное…

Гителе была готова на все, особенно когда увидела, что она одна, без Мойше, без детей, что некому прийти ей на помощь. Она решила принять предстоящее унижение, обойтись без уловок, как приличествует человеку, которого Бог избрал для испытания мучением, — так говорилось в ее женских священных книгах.