Эту речь Гителе произнесла, стоя перед Яковом-Иосей в своем меховом пальто с широким отложным воротником, и держала себя так, как если бы издавна привыкла к подобного рода тирадам, которые даются ей легко, без всякого напряжения и изливаются совершенно свободно…

Удивительно, что и Яков-Иося спокойно выслушал ее, словно речь не шла о человеке, чье поведение так возмутило его. Он ни разу не вскочил с места, не попытался выгнать Гителе из своего дома, как прежде хотел выгнать Сроли, и крикнуть лакею Шепслу: «Позови сюда… позови…» — как он это сделал по отношению к Сроли…

Удивительно, но это так… Яков-Иося слушал речи Гителе, потупив глаза, как полагается поступать набожному человеку, которому запрещено смотреть на чужую женщину; однако ее соболий воротник, отороченные рукава и даже подол ее шубки были ему видны…

Это, видимо, смягчило Якова-Иосю, и он держался так, как если бы его пронизывала некая сладостная мысль, от которой слабеешь и становишься покорным женщине в определенных случаях… Но он тут же спохватился… И когда Гителе уже кончала свою речь, уверяя Якова-Иосю, что у ее мужа, у Мойше Машбера, и в мыслях не было кого-нибудь обмануть или перехитрить, — когда она дошла до этого места, Яков-Иося вдруг вспомнил о давешнем… Он вдруг подумал о Цале, с которым сговорился предпринять нужные меры против банкрота Мойше Машбера, потом — о Сроли, на котором не успел выместить свою злобу, и — опять-таки о Гителе, которая, по его мнению, женственно-мягка, но хитра, она пришла, сговорившись с мужем, чтобы заменить его и, как умеют женщины, пробудить в нем, в Якове-Иосе, жалость. Осознав все это, Яков-Иося вскочил со стула и, перебив Гителе, подражая ее тону, заговорил с недоверием и озлоблением:

— Что такое? «Упаси Бог!», — говорите вы? Ваш супруг, стало быть, овечка смирная, солому жует и бодаться не умеет?.. Никакого обмана, говорите вы? Вы готовы за него присягнуть? И требуете, чтобы во имя его порядочности ему была оказана поддержка и помощь в нужде? А почему вы не думаете о нужде других? Почему ваш муж не позаботился ни о ком, кроме себя самого? Кто так поступает?

— Кто? — не поняла Гителе резких слов Якова-Иоси.

— Кто? Он! Ваш муж!

— Что вы такое говорите, реб Яков-Иося? Кто позаботился? О ком позаботился? Я ничего не знаю!

— Вы, конечно, не знаете, но ваш муж — он-то знает! Фе! Так не поступают!

— Как? — все еще не понимала Гителе.

— А вот! — указал Яков-Иося пальцем на Сроли, который все это время стоял в стороне неподвижно, поглядывал из-под надвинутого козырька, а теперь прислушивался к словам Якова-Иоси. — Вот, — указал пальцем Яков-Иося и тотчас с отвращением отдернул палец. — Вот человек, с чьей помощью ваш муж хотел всех обмануть, переписав на его имя дом и имущество, чтобы никто не мог ко всему этому прикоснуться, когда он останется без сил и будет близок к падению. Фи, так не поступают! Коммерсант… Еврей… Да еще такой, как вы говорите, родовитый!

И мы еще посмотрим, — добавил он, разгорячившись, — что он тут выгадает! Пусть он запомнит: так легко он не отделается!..

Идите подобру-поздорову! — стал он деликатно выпроваживать Гителе из дома, не желая больше слушать ее речи в защиту мужа. — Идите и передайте ему, вашему мужу, если вы ему преданы и желаете добра, чтобы он не рассчитывал на снисходительность, чтобы он с миром не ссорился, потому что кончится это скверно, очень скверно.

— Псы! Мошенники!.. — проговорил Сроли, стоя в стороне, тихо, но все же достаточно отчетливо, и не услышать сидевшие за столом не могли.

Тут раздался голос Якова-Иоси: «Шепсл!» Теперь уже никакого сомнения не было, что на этот раз дело не кончится миром…

Сроли, не дожидаясь продолжения ссоры, направился к дверям. Цаля, добившись всего, чего хотел добиться, тоже не стал задерживаться. Следом за ними и Гителе отошла от стола, не попрощавшись. И если бы ее, шедшую к дверям, мог кто-нибудь увидеть, он заметил бы, что из глаз у нее текли слезы, а она, смиренная, притихшая и униженная, их не утирала и давала им стекать на широкий соболий воротник.

И свершилось неизбежное… Наступил в жизни Мойше Машбера день, какого никому пожелать нельзя.

Он чувствовал, что конец приближается. Лучше бы ему тогда в контору не заглядывать. Но не мог он так поступить: во-первых, что бы он стал делать дома, когда из всех углов глядел на него ужас надвигающегося краха; во-вторых, его присутствие в конторе было необходимо для того, чтобы сдерживать осаждавших ее кредиторов и уверять их, что со временем, если не сегодня, то завтра или позднее, они получат все, что им причитается.

Поэтому Мойше вынужден был показываться в конторе. Но чего ему это стоило! Если бы кто-нибудь видел его тогда — скрюченного, со втянутой в воротник зимнего пальто головой, — он бы принял его за тень, за призрак… Уже на пороге конторы ему приходилось отбиваться от стаи кредиторов, окружавших его и требовавших заверений, которые Мойше Машбер каждый раз давал, сам не веря в них.

Положение было незавидное. Подолгу он в конторе оставаться не мог, и, отделавшись от кредиторов, которых отчасти он обманывал, а отчасти сами они поддавались обману, он тотчас же старался уйти, понурив голову от стыда и напрасных посулов, которые застревали у него в горле.

Но однажды… Мойше Машбер явился туда с опозданием. Он вошел с мороза, застилавшего глаза, брови и ресницы заиндевели… В первые минуты он ничего не видел — не только оттого, что глаза были затуманены, но и потому, что, направляясь сюда, он был так задумчив и рассеян, что все увиденное в конторе показалось ему чуждым, нелепым и не имеющим к нему отношения.

В конторе столпился народ — мужчины, женщины, девушки, все одеты по-зимнему, навьючены так, что каждый занимал гораздо больше места, чем в обыкновенном костюме. Было шумно и тесно, некоторые держались группами, другие стояли по одиночке, и все вместе образовывали толчею, затемняя свет дыханием, принесенным с морозной улицы, и табачным дымом…

Увидев это, Мойше Машбер слегка вздрогнул. Испуганный, он хотел было тут же повернуться и выйти из конторы, но не успел: народ заметил его намерение и тихо, словно сговорившись, расступился, освобождая ему проход или, наоборот, окружая его, чтобы не дать ему уйти. На минуту наступила тишина. Но потом кто-то из толпы взял слово, как если бы его уполномочили, и заговорил сдержанно:

— Пора уже, реб Мойше… Сколько можно тянуть? Ведь мы уже долгие месяцы ждем… Больше мы не можем, больше мы не в силах… Да и взгляните, с кем вы тут дело имеете: не с заимодавцами, которые наживаются на чужой беде и богатеют, а с нищими, которые хранили у вас свои деньги, как в несгораемом шкафу, с лоточниками и стариками, которые копили гроши и берегли их про черный день: служанки несли с трудом заработанное приданое, вдовы — свои последние копейки…

— Последние… — поддержали голоса из толпы.

— Теперь мы должны получить то, что нам причитается!

— Наши деньги!.. — раздались более смелые голоса, принадлежавшие тем, кто называл вещи своими именами и решил подступить к Мойше Машберу с настойчивыми требованиями.

Из толпы высунулся маленький человечишко в поношенном бурнусе без пуговиц, опоясанном веревкой. Это был Котик, чьи щеки для вящего украшения были повязаны красным платком, не то от зубной боли, не то от холода…

— Конечно, пора, реб Мойше, — проскрежетал своим хрипло-писклявым голосочком Котик, якобы заступаясь за всех. — Все сроки прошли… Где же справедливость? Сам Бог не велел больше ждать.

— Да, все сроки прошли! — согласились с Котиком остальные.

От растерянности и оттого, что отвечать было нечего, Мойше Машбер стал двигаться назад, пятиться к порогу, который он только что перешагнул. И в ту же минуту он увидел своего зятя Нохума Ленчера: тот показался в дверях приемной комнаты, видимо желая прийти Мойше Машберу на помощь и освободить его от тех, кто его окружил.

— Почему здесь набилось столько народу? По какому случаю такой шум? — неожиданно громко обратился Нохум к толпе, словно не зная, для чего и зачем Мойше Машбера так тесно окружили. Это неожиданное обращение заставило всех обратить взгляды на Нохума и отвернуться от Мойше Машбера…