Забегая вперед, скажем: хотя по ходатайствам родных и даже обозленных кредиторов, которые в конце концов поняли, что наделали, кого и в какие руки предали, — хотя, говорим мы, благодаря этим ходатайствам удалось добиться, чтобы Мойше Машбера не смешивали с прочими арестантами, чтобы участь его была облегчена хотя бы тем, что его не будут посылать на черную работу в город, как других заключенных, дабы люди не видели его, одетого в тюремную одежду; хотя добились разрешения на передачу ему на субботы и праздники полагающейся по закону и обычаю пищи; хотя удалось добиться, когда узнали, что он заболел — то ли от горя, то ли от тюремного режима, — чтобы его перевели в тюремный госпиталь, где он получал сносную пищу и находился под наблюдением врача, которому было обещано вознаграждение за внимательный уход, — хотя удалось добиться всех этих привилегий, их все же было недостаточно для того, чтобы залечить надлом в душе Мойше Машбера и освободить его от мысли о том, что ему лучше перебраться вслед за отцом туда, нежели оставаться здесь после всех несчастий, приключившихся с ним в последнее время.

Ради цельности повествования возвратимся ненадолго обратно.

Лузи, как мы помним, в один из вечеров вызвали из дома реб Дуди к брату, Мойше Машберу, где он навестил его смертельно больную дочь. Потом он возвратился к себе домой и, немного оправившись от огорчения, которое ему причинила и сама больная, и брат Мойше, и все его домочадцы, вернулся мысленно к реб Дуди и ко всему тому, что в тот вечер произошло в доме раввина.

Он представил себе реб Дуди с его безупречно чистой бородой, с его умненькими, чуть прищуренными глазками, пронизывающими человека насквозь, желающими его подчинить и покорить. В человеке с таким взглядом Лузи почувствовал большого знатока еврейского вероучения, который, однако, пребывает в окружении и пользуется поддержкой таких лиц, как кабатчик Иоина, которого Лузи в тот вечер увидал в доме раввина, — Лузи понял, какую роль играет Иоина в делах реб Дуди, заметил его руки, все время заложенные за спину…

Лузи почуял в реб Дуди одного из тех, от кого он давно уже с досадой отвернулся, потому что увидал, как спокойно и сытно они устроились на облучке воза, в который запряжен народ; увидел, с каким удовольствием они причмокивают губами и погоняют, не давая себе труда взглянуть на тех, кто тянет, кто идет в упряжке, и поинтересоваться, в силах ли они это делать.

Лузи видел в реб Дуди одного из тех, кто забывает, какую тяжесть может тащить упряжка и что тяжесть сверх меры тягло не выдержит, надорвется и упадет… Реб Дуди был одним из тех, кто считал, что закон свят только потому, что носит имя закона, а не потому, что приносит пользу людям, и судил человека, не принимая во внимание обстоятельств, которые послужили причиной того или иного поступка.

Ведь вот, скажем, Михла Букиера такой человек, как реб Дуди, должен был по всем законам поддержать, выразить сочувствие, попытаться понять, а не выступать с бичом, не осуждать — ведь он не бывал в его положении и не знал, как бы он сам вел себя на его месте, оказавшись в тех обстоятельствах, какие выпали на долю Михла. Такому, как реб Дуди, конечно, не следовало забывать, что народ Израиля, даже согрешив, остается народом Израиля, то есть согрешивший человек все равно — человек, и что прежде чем наказывать, надо выяснить причины, побудившие его к греху, а не спешить отталкивать его и отказывать ему в жизни на этом и на том свете.

Так думал Лузи в тот вечер, о котором идет речь, и каждый раз потом, когда возникала мысль о Михле, ему вспоминался образ реб Дуди — серый и мелкий, который не уходил и ожидал, чтобы он, Лузи, затеявший спор о Михле, продолжил его и не посчитал законченным.

К тому же спустя некоторое время произошел случай, еще больше взволновавший и возмутивший Лузи, — и опять-таки с тем же Михлом: он неожиданно заболел, и Сроли однажды днем привел его, уже больного, к Лузи в дом.

Как так?

А вот: однажды в середине дня дверь дома Лузи отворилась и на пороге показались двое — впереди Сроли, а позади второй, которого Сроли вел за руку и тащил за собой, потому что тот шел как-то неохотно.

Это был Михл Букиер, у которого правая сторона туловища почему-то торопливо двигалась вперед, а левая, словно нанятая, неохотно тащилась следом за правой. Михл вошел в комнату; он дрожал и как-то наполовину подтанцовывал, причем правая половина лица выглядела весело и глуповато улыбалась, а левая казалась полумертвой, застывшей и одеревеневшей.

Сроли подвел его к столу и, как бы представляя, сказал:

— Вот что с ним сделали!

— Кто? Что такое? — удивленно спросил Лузи.

— Наш замечательный город! И знаменитые мастера, специалисты по этой части.

— А! Лузи… Мир… — улыбаясь половиной лица, произнес Михл и неожиданно протянул свою здоровую правую руку, но закончить приветствие («Мир вам!») так и не смог.

Глядя на него, Лузи почувствовал себя стесненно и даже испугался. Он поднялся со стула, на котором сидел, и только из приличия ответил на приветствие. И, поняв, что от самого Михла вряд ли можно узнать что-нибудь о его состоянии, Лузи отвел от него глаза и, как если бы его здесь не было и речь шла не о нем, обратился к Сроли и стал его расспрашивать:

— В чем дело? Что случилось?

Сроли тоже не мог дать точного и ясного ответа. Он, как и Лузи, видел, что Михла, собственно, уже нет, что он физически сломлен и духовно искалечен… Сроли сказал, что только что встретил его с женой, которая водила мужа по домам родителей бывших его учеников, чтобы показать его и пробудить в них жалость…

— И еще я знаю, — добавил Сроли, — что он этим обязан своему конфликту с городом, который довел его до такого состояния, и еще неизвестно, до чего доведет… Думаю, что Михл уже долго не протянет…

И в самом деле, в отношении Михла Сроли оказался прав. Вот как все произошло.

После того как у Михла умерли сыновья, как у него отобрали учеников и оставили его без заработка, с одним лишь опозоренным именем человека, которому ничего доверить нельзя — даже должности помощника служки в убогой молельне, на которую он просил его определить, — после всего этого Михлу ничего больше не оставалось, как на первых порах одалживать, где только можно было, чтобы обеспечить полуголодное существование жене и детям. Затем, когда одалживать стало больше негде, а топка и кухонная печь стояли нетоплены — ни варить, ни печь было нечего и не из чего, — единственное, что Михл мог сделать, — это начать выпрашивать у соседей или у лавочника немного керосина, чтобы, когда все члены семьи, как и он, не евшие и не пившие, улягутся на свои холодные ложа, он, Михл, мог при свете трехлинейной лампы продолжать с величайшим рвением и усердием то, что давно уже начал, — писать свою книгу. Книгу, в которой он громогласно и остро спорил с Рамбамом, отвергал его положения и надеялся, что его суждения засверкают ярким светом и освободят многие глаза от слепоты.

И вот когда Михл однажды вечером сидел возле своей лампочки, углубившись в сложные рассуждения Рамбама, о субъекте, объекте и процессе мышления — ввиду важности самого вопроса, а также чрезмерно лаконичного и малопонятного языка, которым рассуждения изложены, не так-то просто разобраться в них даже человеку с ясной головой, а тем более такому, как Михл, — человеку изможденному, измученному заботами и недоеданием, — и вот когда он был погружен в такие раздумья, в мозгу у него словно какая-то стеклянная посудина дала трещину… Вдруг сделалось страшно светло и в то же время совсем темно. Михл вдруг перестал чувствовать половину своего тела… Из одного угла рта потекла слюна; если бы жена или кто-нибудь другой проснулся в эту минуту и взглянул на Михла, то увидел бы, что, когда слюнотечение прекратилось, он замер на месте какой-то погашенный: половина лица была жива и сладковато улыбалась, а другая — мертва, точно застывшая загадка. А потом, если бы Михл сам или с посторонней помощью поднялся со стула, стало бы видно, что он уже готов, что с ним уже случилось все то, с чем мы его застали при входе в дом Лузи в сопровождении Сроли.