— Да, да, — отозвались носильщики и остальные.

Спустя немного времени можно было видеть, как все остановились в одном месте. Гиршл что-то записал в свою книгу, приказал могильщикам отметить и огородить это место и поставить знак, что оно занято. Могильщики возились довольно долго и соорудили из тонких дощечек временную ограду.

Пока могильщики мастерили ограду, Мойше следил за ними в глубокой задумчивости. Все остальные молчали, понимая значительность этой минуты, и старались не мешать Мойше, чтобы оставить его наедине со своими мыслями.

И вдруг в торжественной тишине залитого солнцем утра с высокого дерева раздалось громкое карканье вороны. Мойше вздрогнул от неожиданности и повернул голову. Вместо птицы он увидел далеко на железнодорожной линии в клубах белого дыма паровоз, который тащил тяжелый длинный товарный состав — одинаковые красные вагоны, одинаковые черные колеса, — и издали казалось, будто поезд не двигается вперед, а стоит на одном месте. И Мойше подумал, что эта картина как-то очень точно передает то состояние, в котором он сейчас находится, его мысли о движении и неизбежной конечной остановке… Но в эту же секунду паровоз издал длинный пронзительный гудок. Этот гудок как бы вернул Мойше на землю, он увидел, что ограда уже готова, могильщики заканчивают свою работу.

Тогда все собравшиеся здесь в том же порядке направились обратно к домику Гиршла. Все были в приподнятом настроении — Мойше взволнован необычайной покупкой, Гиршл доволен выгодной сделкой, Ицикл радовался хорошему настроению Гиршла, а носильщики и могильщики — ожидающей их сейчас доброй рюмке, чтобы «обмыть место».

И действительно, когда все вновь собрались в домике, Гиршл подошел к старомодному низенькому буфету со стеклянными створками, достал с полки бутылку водки, рюмки, закуску — все это он всегда держал про запас для нечастых подобных случаев. Гиршл налил по рюмке всем, кроме Мойше — тот сегодня постился. Могильщики, опрокинув рюмку, громко крякнули, встряхнулись, как собаки, вылезшие из воды. Служители пили молча, наспех закусывали, глядя куда-то в сторону. Ицикл икнул, и личико его сразу побледнело; Гиршл, видимо, привык к этим процедурам, во всяком случае, по его лицу не было заметно, что он выпил. Гиршл провозгласил тост за здоровье Мойше, и все остальные поддержали его и тоже пожелали Мойше долгих лет жизни.

После этого потолковали о городских и кладбищенских делах, о последних событиях, поделились друг с другом новостями. Затем Мойше поднялся со своего места. Он обратился к присутствующим, ко всем тем, кто принял участие в только что совершенной сделке, и пригласил всех без исключения к себе вечером в гости.

— Приходите, пожалуйста, приходите все, — повторял он, прощаясь.

Уже давно Мойше не имел никаких известий от своего брата Лузи — ни письма, ни привета.

Правда, так случалось и раньше, иной раз Лузи не появлялся очень долго — и Мойше привык к этому. Он знал, что Лузи живет в глуши, в своем маленьком местечке у границы; может быть, сейчас он снова путешествует от одного ребе к другому, останавливается то тут, то там.

Мойше всегда думал о своем брате с гордостью, он представлял себе, как Лузи беседует с ребе — то с одним, то с другим. Больше всего Мойше хотелось, чтоб Лузи посетил его «собственного» ребе, к которому сам Мойше ездил довольно часто. В мечтах своих он отчетливо видел эту встречу.

…Маленькое местечко, как и все местечки, — бедное, пыльное, низкие, словно вросшие в землю домишки, покосившиеся, полуразрушенные.

По улицам не пробраться — грязь, но вокруг совсем другая картина: местечко расположено в расщелине между холмами, покрытыми сосновым лесом.

Поэтому издали кажется, что местечко постоянно дремлет и дорога, которая ведет сюда, тоже будто дремлет, на ней редко кого увидишь — лишь изредка повстречаешь телегу и сидящего на ней сонного крестьянина. Иногда на дороге появится балагула на своей допотопной колымаге, битком набитой запыленными пассажирами; с грохотом этот экипаж проносится мимо. Иной раз попадется на пути помещичий фаэтон, но он кажется здесь чужим, случайным, словно заблудился, случайно оказался тут.

Мойше хорошо представляет себе, как выглядит местечко в будние дни, когда ярмарки давно не было и долго еще не будет. В такие дни здесь совсем пусто, будто все жители вымерли, и около лавчонок никого нет.

Лавочники побогаче обычно выставляют свой товар у входа, перед дверью, в кошелках; остальные вывешивают продукты на дверях и окошках — сушеную рыбешку, нанизанную на бечевку, связки бубликов, пучки сморщенного турецкого перца.

На улицах — ни души. Мужчины торчат в лавках, мальчишки с утра в хедере, а дома девушки возятся по хозяйству, помогают мамашам стряпать и убирать.

Дом ребе в центре городка на небольшой площади ничем не отличается от всех остальных домов, только выше на этаж; кроме того, во дворе — молельня. Двор большой, широкий, с плотно утрамбованной ногами прихожан и посетителей землей. По субботам и праздникам здесь оживленно, шумно, собирается много народу. Из дому выносят столы и скамейки и ставят их в молельне. Постоянный повар, специалист по вареной рыбе, стоит над разложенным в яме костром и следит за тем, как в большом котле варится рыба. Служители и уличные мальчишки с увлечением наблюдают за этим зрелищем.

Но сейчас этот двор пуст, ведь сегодня не праздник и не новомесячие, а будничный день.

Не видно ни старост, ни служек, они теперь большей частью у себя дома на постоялых дворах и в заезжих домах, где хозяйничают их жены; трактиры эти и называются по имени жен: «Постоялый двор Соры-Ханы» или «Гитл-Леи». Для мужей сейчас нет работы в молельне у ребе, потому они и находят работу у себя дома. Подъехав к заезжему дому, увидишь кого-нибудь из служителей синагоги, который хлопочет по хозяйству и торопливо снует по двору; выглядит он, впрочем, точно так же, как за столом у ребе, — сюртук распахнут, лицо озабочено. Вот он подбежал к расположенному в глубине двора навесу для телят и лошадей — здесь дырявая крыша и полно летучих мышей; он заглянул туда и направился дальше, на кухню, которая помещается во второй половине дома. Он ищет жену, но ее здесь нет. Если он видит непорядок, то кричит на весь двор:

— Сора-Хана, гони отсюда собаку, она съест все мясо!

— Сора-Хана, свинья около ушата, гони ее прочь!

А во дворе у ребе тихо, никого не видно, несмотря на то, что время приближается к полудню. Только иногда в окне второго этажа вдруг появляются головы двух скучающих девиц — дочерей ребе; от нечего делать они, как пленницы, выглядывают на улицу в поисках развлечений.

В синагоге тоже тихо. Утром здесь побывало человек десять, но сейчас они, окончив молитву, уже разошлись, а других — ни здешних, ни приезжих — не ожидается.

Вот здесь хотелось бы Мойше видеть своего брата Лузи, он даже ясно представлял себе, как тот сидит в углу в талесе и изучает какой-то трактат.

Старый подслеповатый служка, шаркая ослабевшими ногами, возится у противоположной стены — он протирает надетой на палку тряпкой ламповое стекло или вешает мокрое полотенце, чтобы оно просохло в течение дня. И Мойше рисует себе новую картину…

В синагогу входит только что приехавший незнакомый человек. Он уже побывал по делам у ребе и теперь зашел помолиться. Видит углубившегося в книгу Лузи и чувствует, что Лузи издалека, ведь здешний человек не имеет днем свободного времени; незнакомец понимает также, что Лузи, видимо, не является и гостем или знакомым ребе, он держит себя тут как человек посторонний, да, кроме того, незнакомец никогда и не видел его среди гостей ребе. И тогда незнакомца охватывает любопытство, ему хочется узнать, кто этот человек; он догадывается по благородной внешности, что человек этот незауряден; он обращается к служке или к кому другому, кто в этот момент оказался рядом, и, кивнув в сторону Лузи, спрашивает:

— Скажите, пожалуйста, кто этот еврей?