И добавим: утром, когда все в доме еще спали, а на дворе едва начинало светать, Гнеся поднялась с постели, оделась, потопталась в комнате, собрала свои вещи и связала их в узелок. И если бы старшая прислуга, дремавшая на кухне, не была так утомлена после дня свадьбы, она бы, вероятно, услыхала, что из покоев кто-то прошел в кухню, побыл там немного, а потом осторожно отворил дверь и вышел на улицу.

Куда направилась Гнеся из дома Мойше Машбера, мы сказать не можем: то ли к знакомым, то ли к маклерше прислуг, то ли просто бродить без цели. Но о том, какое впечатление произвел ее уход из дома после первой брачной ночи, мы знаем и добавим лишь несколько слов.

Наутро все домочадцы ждали появления молодоженов, но дверь их комнаты все не отворялась. Тогда на помощь позвали Эстер-Рохл, которая оставалась ночевать у Мойше Машбера, попросили ее постучаться к молодым и сказать им, что пора вставать… Эстер-Рохл постучалась, но не получила ответа. Тогда она толкнула дверь и, убедившись, что комната не заперта, вошла внутрь и застала Алтера уже одетым: одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что случилось нечто неслыханное.

Спал ли Алтер и не видел, что Гнеся собирается уходить, или видел, но притворился спящим, — так или иначе, но он уже давно, видимо, стоял посреди комнаты и был так бледен и расстроен, как если бы с ним случился или вот-вот случится болезненный припадок…

Эстер-Рохл спросила у него о Гнесе, но опытным женским глазом увидела, что не о ком спрашивать, так как не только след ее уже простыл, но и память о ней, кажется, испарилась…

Алтер почти не слыхал вопроса… Тогда Эстер-Рохл вышла и что-то шепнула Мойше Машберу на ухо. И тут же на лицах у всех домашних отразилось беспокойство и удивление: «Что это значит? Как это могло случиться, куда она подевалась?» Пошли к старшей прислуге — спросить и в страхе ждать ее ответа: вдруг ей что-нибудь известно о Гнесе. Но и старшая прислуга ничего сказать не могла.

«Пропала!» — можно было прочесть на испуганных лицах, и никто даже не подумал приняться за поиски; все чувствовали: уж если такое произошло, то искать не следует, потому что беготня и расспросы только усугубят стыд и позор.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы от поисков отказались совсем. В город отправили старшую прислугу и Эстер-Рохл — вдруг удастся найти беглянку, встретить где-нибудь и вернуть.

Обратились даже к ворожеям и «ясновидящим», которые помогают найти украденные или потерянные вещи. Но никто из них ничего сказать о Гнесе не смог. Они только обещали узнать что-нибудь, а пока требовали плату за предстоящий труд.

Поиски оказались напрасными. Следы Гнеси исчезли навсегда. Оставила она по себе лишь подвенечное платье («Еще порядочно с ее стороны!» — говорили в доме) и забрала только свое собственное, заработанное на службе, да и то не все… Оставила она и Алтера — мужа без жены, но зато в талесе, который он отныне должен был надевать во время молитвы… Оставила она также свежую рану в душе Мойше Машбера, новое свидетельство его краха: ему не удалось совершить богоугодное дело — женить больного брата.

Если бы кто-нибудь увидел в те дни Мойше Машбера и внимательно к нему присмотрелся, то наверняка заметил бы, что русые волосы на голове у него сильно поседели, побелела и борода, а плечи старчески ссутулились, и от этого Мойше стал заметно ниже ростом — так случается, когда дом, ветшая, начинает оседать и уходить в землю…

Собственно говоря, жизненное древо Мойше Машбера было уже окончательно подрублено — малейшего толчка оказалось бы достаточно, чтобы оно завалилось. Но его щадили.

Кто?

Даже такие, как Цаля Милосердый и Шолом Шмарион, которые могли бы выстроить свое благополучие на крушении Машбера и извлечь из его банкротства, как и из всякого другого, немалую пользу. Хотя их призвание состояло в том, чтобы по-собачьи следовать за сильным, когда тот силен и из его добычи можно урвать кусок для себя, и, наоборот, когда тот ослаб, став жертвой более сильного, — напасть на него и безжалостно вцепиться в него зубами, — хотя в этом состоит призвание Цалей и Шмарионов, теперь они все же воздерживались от нападения. Почему?

Потому что, во-первых, они сами завязли в делах Машбера, вложив в них крупные суммы, и, зная, с каким риском связан крах торгового предприятия, имели основания сомневаться, останутся ли при своих деньгах; во-вторых, их обуял страх при виде несчастий, которые небо обрушило на Мойше Машбера, — смерть дочери, нелепая женитьба брата на собственной прислуге, которая, как стало известно всем, наутро после свадьбы покинула супруга, что, конечно, особенной радости Мойше Машберу не принесло и заставило его еще сильнее понурить голову… И наконец, дела, приведшие его на край пропасти, — все это не могло не вызвать сочувствия даже у таких, как Цаля и Шолом Шмарион.

Вполне вероятно, что Цаля, который проводил дочь Мойше Машбера на кладбище и, когда могила была засыпана и все, как водится, начали подходить к Мойше со словами утешения, тоже подошел к нему и пожелал ему в дальнейшем «быть огражденным от горя», — вполне вероятно, что и Цаля был тронут, увидев, что Мойше Машбер оставил большую часть жизни под свежим глинистым холмиком…

Если можно допустить такое в отношении Цали, то тем паче мы вправе допустить это в отношении людей гораздо более человечных, потому что в те времена даже в делах торговли придерживались старинных обычаев и только потом стали говорить, что «братство — дело святое, а торговля — дело иное» и что жалость в делах коммерческих неприемлема… Нет, в те годы чуткость и жалость иной раз еще могли иметь место.

Итак, все решили выждать — как состоятельные люди, у которых времени было вдоволь, так и те, кому ожидание было не по карману и кто, как мы уже говорили, нес к Мойше Машберу — как к человеку, заслуживающему большого доверия, — все, что удавалось сберечь или сэкономить и в чем они сейчас, в трудное время, очень нуждались.

Да, времена настали трудные. Год выдался неурожайный, покупательная способность крестьян стала ничтожна, да и продавать им было нечего; купцы, даже крупные, ходили, понурив голову, а уж о мелких и говорить нечего: у них последние гроши были на исходе.

И если кому-то из этих людей удалось скопить небольшие деньги, отложенные на черный день, то теперь приходилось их изымать либо из собственных кубышек, либо из кассы богача, которому деньги были доверены.

Беда этих людей состояла в том, что, помимо отсутствия заработков, их прижимала растущая дороговизна. Возле мучных лавок в воскресные или в предсубботние дни можно было видеть озабоченные лица женщин, пришедших с наличной мелочью, завязанной в узелки, явно недостаточной для покупки нужной им муки для выпечки субботней халы или хлеба на будни.

То же самое происходило и в мясных лавках, где женщины старались не смотреть на свежие куски, которые были им не по карману, и приценивались к остаткам вчерашнего и позавчерашнего дня, почерневшим, засохшим, к синей селезенке или к отвратительным на вид рубцам. Лучшего хозяйки не могли себе позволить. Всю неделю они вообще не появлялись в мясных лавках, но в четверг или в пятницу, когда хотелось хоть раз в неделю, в субботу, отведать мяса, — даже в эти дни лучшие куски были им недоступны, и покупать они могли только лежалое, самое дешевое мясо.

То же можно было наблюдать и в крупных лавках, где женщины, бывало, стоят, глядят и вздыхают, но не могут купить ничего лучшего, чем пшено с семенами куколя вперемешку или гречневая сечка.

Стояла зима, и женщины толпились у дровяных складов, которые открыла община для городской бедноты. Женщина — одна или с ребенком — могла там купить какой-нибудь пень или связку хвороста… Во всяком случае, не столько, чтобы хватило надолго…

Стоило послушать разговоры сапожников, которые в пятницу перед вечером собирались у кабатчика Шолома-Арона… В прежние времена, когда заказов было много, они, сдав работу, приходили сюда выпить… Но теперь заказов стало мало, и только счастливчики могли заплатить за вино. Однако у Шолома-Арона собирались и те, кто заказов не получал вовсе и рассчитывал на то, что либо один из счастливчиков угостит, либо Шолом-Арон отпустит в кредит, ведь в противном случае, учитывая теперешние заработки, излюбленный напиток сапожников — «выморозок» — плесневел бы в бочке за отсутствием потребителей.