Стоило прислушаться к разговорам и выкрикам сапожников до того, как они напьются, особенно за стаканом вина, когда глаза у них начинали гореть, а языки развязывались. Захмелевшие, они жаловались на горькую жизнь, в страхе вспоминая своих жен, которые на мужей, пришедших с пустыми карманами, обрушивались с криками и руганью, так как им не на что субботу справить.

— Черт бы побрал опорки вашей дохлой бабки! — раздавался в кабаке у Шолома-Арона голос, перекрывавший все остальные голоса. — Сапожники вы? Шляпы! Философы! Башмаки и шлепанцы шьете господам! А босиком они не проходят? Весь город пусть босиком шлепает! А что такое! Не может, что ли, реб Дуди рот раскрыть и сказануть доброе слово мясникам! А Яков-Иося Эйльбиртон мошну свою рассупонить?..

— Правильно! — поддерживали крикуна собутыльники, но видно было, что дальше дело не пойдет, что этим выкриком все и кончится, так как нужда прижала всех, и людям ничего больше не оставалось, как пить «выморозок» за наличные или в кредит у Шолома-Арона…

Таково было положение сапожников, не лучше обстояли дела и у остальных ремесленников, у мелких лавочников, у лоточников, которые зависели друг от друга, а все вместе — от деревни. Но деревня словно вымерла, крестьяне в городе не показывались…

Поэтому понятно, повторяем мы, что те бедняки, которые сумели скопить кое-какие деньги про черный день и поместить свои жалкие гроши в надежные конторы богачей, теперь были вынуждены потребовать обратно свои сбережения.

Понятно также, что в контору Мойше Машбера в последнее время стали все чаще и чаще наведываться такие злополучные кредиторы — если сроки выданных им векселей истекли, то по праву, а если нет, то с просьбами и с мольбой: нельзя ли, мол, до срока вернуть им деньги, если не все, то хотя бы часть.

Но пока дочь Мойше Машбера лежала больная, они не заставали в конторе ни самого хозяина, ни его зятя Нохума Ленчера, а служащие лишь отмахивались от посетителей и советовали им подождать: «Сами, мол, видите… Не до того теперь…» Потом, когда Нехамка умерла, а двери конторы по-прежнему оставались запертыми, кредиторы сами себе говорили: «Ну, конечно, беда…» Затем, во время тридцатидневного траура, хотя Мойше Машбер и его зять все же изредка появлялись в конторе, все еще было неудобно приставать и настаивать.

Но когда и этот месяц прошел, для нищих кредиторов больше отговорок не находилось, а нужда подошла к ним, как говорится, с ножом к горлу, и тогда бедняки стали приходить ватагами и, если не заставали Мойше Машбера в конторе, подолгу его дожидались, а если заставали, то осаждали его, не желая отступать. Те, у кого сроки векселей истекли, — требовали, другие — просили и хныкали… И однажды Нохум Ленчер отозвал тестя в уголок и предложил — за неимением другого выхода и за отсутствием надежды на помощь — обратиться к Якову-Иосе Эйльбиртону…

Легко сказать: к Якову-Иосе…

Несколько штрихов к портрету Якова-Иоси. Как он выглядит?

Ему уже за шестьдесят. У него полные, ровные плечи, белая бородка, чистая и сытая. В будни он носит черный кафтан из добротного английского сукна, по субботам надевает атласный. Он очень богат: владелец самого крупного состояния в городе, хозяин ссудной конторы и других предприятий. С виду он очень спокоен и скромен, но не без капризов и причуд.

Яков-Иосе хотелось иметь красивые книги в переплетах с золотым тиснением; он любил красивые вещи — обиходные и предназначенные для религиозных обрядов: например, у него была большая золотая коробка для хранения эсрога, изготовленная на заказ еврейскими мастерами; крышку коробки украшали инкрустации с видами горы Сион и Иерусалима. Был у него и ханукальный светильник из тяжелого серебра в форме оленьих рогов, раскинувшийся на полстены.

Любил он также хорошее пение… По субботам или в праздники, помолившись в своей небольшой молельне с десятью избранными и достойными прихожанами, Яков-Иося отправлялся в знаменитую Старую синагогу, к известному кантору Иерухому Большому, становился там у западной стены, ни за что не соглашаясь сесть у восточной, куда его приглашали служки и старосты, прислонялся к стене или опирался на пюпитр и с закрытыми глазами вслушивался то в пение самого кантора, то в сопровождение певчих. При этом атласный кафтан у него был надет на одну руку, а второй рукав висел пустой — очевидно, в силу какой-то особой прихоти.

Он слыл человеком ученым и вступал в спор не только с рядовыми раввинами, но и с реб Дуди, пытаясь решить обычные житейские вопросы или зачитывая наизусть целые главы сводов еврейских религиозных законов — «Хошен мишпат» и «Йоре деа». Был он сведущ и в других отраслях знания, в которых раввины отстают, — таких, как астрономия и геометрия. Он даже приглашал к себе нищих знатоков, с которыми мог иной раз поспорить на эти темы.

Яков-Иося принадлежал к знатному роду, а главное — заключал браки своих детей и родственников с людьми высокопоставленными, с известными праведниками из Рахмистровки и Карлина, а за границей — из Садигоры и Стефанешт.

Ему, разумеется, завидовали, и в субботу или в праздник, когда он стоял в Старой синагоге у западной стены, надев на одну руку атласный кафтан, многие прихожане разглядывали его полные плечи и белый лоб ученого, морщившийся и наслаждавшийся пониманием и радостью, которую доставляло ему пение.

Но больше всего завидовали его богатству, которое исчислялось тысячами и было у него либо в наличности, либо вложено в различные предприятия, находившиеся как у него в собственности, так и в ведении компаний. Яков-Иося распоряжался барскими имениями, заложенными у него в конторе, а также домами, участками, квартирами, переписанными на его имя. Кроме того, он владел большим домом в несколько этажей, чуть ли не дворцом, который он построил для себя и своей семьи: для каждого из сыновей, живших с женами в городе или за границей, и для дочерей с зятьями предназначался особый этаж, ведь именно так заведено у всех праведных и богатых отцов.

У него даже было два фаэтона: один малый с высоким сиденьем, вроде кабриолета, для личного употребления, а второй — широко раскрытый, обитый дорогим белым сукном, и закладывали его лишь в том случае, если молодой заграничной невестке вздумается летним вечером прокатиться по городу или если приезжал какой-нибудь знаменитый праведник и нужно было встретить его с большим почетом. Иной раз представители городской администрации или чиновники одалживали этот фаэтон, чтобы встретить губернатора, архиерея или митрополита, прибывавших с визитом к христианскому населению города.

Словом, было чему завидовать. «Ученость и богатство в едином месте», — говорили о Якове-Иосе, и большинство жителей города смотрели на него снизу вверх, думая о том, что, мол, хоть бы нам, ему не во вред, десятую, сотую долю его добра!

Да, все это так… Однако, несмотря на богатство, ученость и знатность, Яков-Иося обладал одним малопривлекательным качеством, так что те же завидовавшие иной раз шепотом между собой называли его тихим душегубом… «И как это сочетается?» — недоумевали люди. Яков-Иося слыл страшилищем и острозубой щукой среди плотвы, которой суждено было очутиться в его пасти.

Слабые были обречены! И расправлялся Яков-Иося с ними ласково, без единого грубого слова. Если кто-нибудь в городе сильно нуждался, а Яков-Иося об этом знал — у него имелись люди, доносившие ему обо всем, что следовало знать, — тогда его плечи начинали расти вширь, распирая кафтан, и, хотя выражение лица не менялось, в карих глазах под высоким лбом мелькали какие-то тени расчетов, которые Яков-Иося производил в уме. «Да, — означали эти тени, — дело выгодное…»

Да, легко сказать: к Якову-Иосе… Тот, кто знал, насколько важную роль он играл в городе и во всей округе, знал и его тяжелую руку, из которой, если попадешь, вырваться труднее, чем из железных клещей.

Он охотно одалживал, шел навстречу и помогал в нужде — именно в нужде, когда у человека, что называется, петля уже на шее и он начинает хрипеть, — вот тогда Яков-Иося приходил со своей помощью, и можно себе представить, как этот полузадушенный бывал ему благодарен и сколько шкур он позволял с себя содрать в знак «благодарности».