Тут я наконец не выдержала и вмешалась:

— Но если такой заговор и существует, это не означает, будто заговорщики так уж доверчивы и наивны. Не нужно их недооценивать. План Грамши победил в этой стране и может с таким же успехом победить в Европе. Но есть вещи, которые не так-то просто заметить и распознать. Я говорю сейчас о глобализации, благодаря которой мы все больше скатываемся к потребительству. У нас теперь по воскресеньям ходят не в церковь, а по магазинам. Супермаркеты повсюду, так что мимо не пройдешь. Каждый рушащийся брак, каждая распадающаяся семья означает еще одну машину на дороге, кровать, набор кухонных полотенец — то есть еще один выгодно проданный товар. Люди все больше поклоняются мамоне[9] и не думают ни о каких революциях. Враг у ворот, а ваш план Грамши что-то не бьет тревогу. Да и как воевать? Для этого нужны армии, а армии контрреволюционны. Исламский мир и китайцы знай посмеиваются, ведь численно они превосходят нас. И ни о каком Грамши они сроду не слыхивали. Я думаю, и вы-то сами жалеете, что слышали о нем.

На этом разговор закончился. Мы все устали и разбрелись в разных направлениях.

Я лежала утром в постели и пыталась понять, почему вмешалась вчера в разговор именно в этом месте — отчего меня больше беспокоило внешнее нападение, нежели атака изнутри. Зачем бояться грузовика, способного врезаться в ваш дом, пробив стены, когда более реально — разве нет? — что кто-то просто оставит включенным кран в ванной и случившийся потоп обрушит ваш потолок? Я пыталась вспомнить, была ли нервозным ребенком в детстве или эта подверженность страхам пришла ко мне позже, когда у меня родились свои дети, и пришла к выводу, что второе более вероятно. Чем больше привязанностей я приобретала, тем больше тревог поселялось в моей душе. Этот страх порхал, как злая бабочка, и садился там, где было чем поживиться.

Я пробовала следовать чужим советам и относиться к этому как к гриппу — сохранять спокойствие и предпринимать минимальное количество усилий, пока само не пройдет. Но остроту моих ощущений, несомненно, усиливали и чужая атмосфера, и отсутствие связи с внешним миром, и осознание того, какими разными и непохожими, оказывается, бывают женские судьбы. Жизнь дает нам богатый выбор, и что мы в итоге предпочитаем? И можно ли переиграть судьбу?

Майра сообщила мне, что ее сотовый телефон вконец выдохся. То есть теперь, чтобы позвонить, следовало обращаться к Беверли. Чего мне не очень хотелось — эта женщина явно не любила тех, с кого нечего взять.

— Ой, какая же ты слабонервная, — посетовала Майра. Мы с ней сидели в оранжерее и попивали черный кофеек. Кофе с молоком, конечно, меньше бодрит, зато прибавляет калорий. — Ну не приехал твой муженек на праздники домой, и что с того? Может, в этот самый момент он трахает домработницу своей матушки.

— Ладно, ты победила, — миролюбиво произнесла я, поскольку тоже позволяла себе в ее адрес всякие замечания, на которые она могла бы обидеться, но не сделала этого. Такая тепличная дружба — когда мы с Майрой еще увидимся? — позволяет нарушать обычные правила. Мы тут вообще все занимались одним и тем же, выставляя себя напоказ и физически и эмоционально — давным-давно поснимали в джакузи лифчики, сократив путь к доверительным отношениям.

— Но у тебя по крайней мере: есть то, что ты боишься потерять. Муж например, — сказала Майра. — А у меня не этого нет. Ни мужа, ни любовника, ни детей, ни кошки, ни собаки. Только престарелая чудаковатая мать. У меня и дома-то нормального нет. Живу в служебной квартире. Даже барахло не завожу.

Я пролепетала какую-то расхожую истину насчет того, как мало значат в наше время серьезные отношения с мужчинами, как связывают нас по рукам и ногам дети, как тоскуем мы по независимости и как это здорово — самой зарабатывать, самой тратить и быть свободной от тысяч и тысяч мелких домашних раздражителей, ежедневно подстерегающих нас на каждом шагу.

— О Боже! А я-то считала тебя паникершей, — удивилась она. — А ты, выходит, даже обрадуешься, если твой Джулиан вообще не вернется? Наконец почувствуешь себя свободной? Понятно. — Этими словами она поставила меня на место и продолжила: — А я качусь по жизни, как колобок, и ни на чем не задерживаюсь. Даже не знаю, как это у меня получается и когда началось.

Отец ее был печатником, работал в типографии маленькой провинциальной газеты. Мать там же, в редакции, вела колонку объявлений. Майра была папиной дочкой и начинала в журналистике с азов — готовила репортажи о местных событиях (свадьбах, вручениях призов) — и постепенно перешла к освещению более серьезных вещей (заседаний местной управы и всевозможных скандалов). Главным редактором был, конечно же, Алистер, и она, естественно, спала с ним. Инициатива принадлежала ей. Он был помолвлен с дочерью владельца газеты. Майра с самого начала заявила ему, что не будет мешать. Она всегда была в его жизни той, с кем можно переспать в любой момент, и при этом не считала, будто страдает от низкой самооценки. За ней вечно волочились мужики, но она ими не интересовалась. Надеялась, что в один прекрасный день он все бросит и останется с ней.

Он женился на своей невесте, перебрался на Флит-стрит и прихватил с собой Майру. Ее понесло немножко в другую сторону — на телевидение, — и ему это не понравилось. Дела шли успешно, лицо ее вскоре примелькалось во второсортных передачах. Люди наперебой твердили ей, что она только теряет на Алистера время, и тогда она уехала сначала в Афганистан, а потом в Ирак в качестве военного журналиста. Она была знакома со многими военачальниками, шейхами, министрами, но ни один не показался ей интересным. А тем временем Алистер развелся, женился во второй раз и начал новую семейную жизнь. А как же иначе? Чего она ожидала? Ведь мужчин волнует только то, что творится у них под носом. И все лее он приехал с деньгами выкупать ее у похитителей. Они тогда провели вместе четыре ночи в багдадском отеле. Потом Алистер вернулся к своей домоседке-женушке. Как он сам признался, ему нравились домашние женщины, но любил он ее.

Теперь она снова работала у него, писала большие статьи, но только потому, что так они могли видеться чаще. Правда, начал сказываться возраст, на тыльной стороне ладоней у нее появились морщинки, и она все чаще чувствовала себя одинокой и никому не нужной. И если раньше они умудрялись переспать пару раз в месяц, то теперь то же самое случалось раз в два месяца.

— Алистер говорит, что все это из-за возраста, мол, он уже не такой молодой, — пояснила Майра. — Раньше мы все-таки на Рождество и Новый год урывали пару ночей, но в этот раз он просто запихнул меня сюда.

— Может, тебе походить на сеансы гипноза? — предложила я. — Я знаю людей, которым это помогало. Ожирение, курение, безответная любовь — какая разница? Каждый от чего-то страдает.

— Но моя любовь не то чтобы безответная, — возразила Майра. — Были времена, когда он говорил, что любит меня, и я, несомненно, стала частью его жизни. А как же иначе? Ведь он же стал частью моей!

Но ее удручало, что она торчит здесь, оторванная от внешнего мира. Это обстоятельство наводило ее на грустные мысли о своей судьбе. Она задавалась вопросами — чего добилась и куда катится ее жизнь? И если нет ответа, то что же делать?

— А ты думай о китайцах, взорвавших спутник, от которого работает твой телефон, — сказала я, и мы рассмеялись.

Я пересказываю эту историю от лица Дорлин, потому что у нее действительно были трудности с культурным языком. Возможно, в отличие от всех нас, дам, собравшихся тогда в «Касл-спа», привыкших всего добиваться в жизни своим трудом и при этом не удостоенных чести иметь личного телохранителя, она просто никогда не сталкивалась с необходимостью иметь хорошо подвешенный язык. Все, что от нее требовалось, так это просто существовать, украшать этот мир своим присутствием — как изящная фарфоровая вещица, с которой бережно обращаются и боятся разбить. «Хреновый», похоже, было ее любимым прилагательным, но в ее устах звучало так нежно, что никого не коробило. Этот мелодичный голосок полностью скрывал смысл выбираемых ею слов или отсутствие такового. Впечатления не портил даже грубоватый ливерпульский выговор, обычно режущий чувствительный слух.