Когда-то, во времена студенчества в Лондоне, Дженни была моей лучшей подругой. Джулиан жил неподалеку, на той же улице, и нравился нам обеим. Просто нравился, не то чтобы мы обе по нему сохли. Когда родители Дженни развелись, ей стало вроде бы негде жить, и моя мать пригласила ее к нам. Целый год она жила у нас в доме на правах члена семьи, а потом переехала к Джулиану и его родителям. Возможно, причиной тому стало то, что Джулиан часто приходил к нам повидаться со мной. Так Дженни увела его у меня прямо из-под носа. Очень Скоро она стала его девушкой, а потом и невестой. Его мамаша — та самая, что недавно так своевременно слегла с ушибом, — любила ее, а не меня. Во-первых, я была на три года старше ее сыночка, а во-вторых, имела, как она выражалась, «слишком властный характер». Но Джулиан вовремя во всем разобрался, понял, что его обвели вокруг пальца и приперли к стенке, поэтому порвал с Дженни и вернулся ко мне, Мы стали жить вместе, а Дженни осталась у мамаши Джулиана и долго публично изображала там страдалицу с разбитым сердцем. Мне было ее жалко, а Джулиан говорил, мол, я слишком чувствительна во всем, что касается Дженни. Сам он даже к матери не ходил, чтобы не видеться с бывшей невестой, поскольку женился на мне. Он взял ее с собой в кино только потому, что пытался как-то нормализовать отношения. К тому же ему просто хотелось посмотреть этот фильм, и ей тоже, а мне, как он знал, не хотелось. А говорить об этом он не стал, чтобы меня не расстраивать.

В общем, я решила бросить эти пустые раздумья, приняла снотворное и, проснувшись утром, чувствовала себя гораздо лучше, почти нормально. Я поняла, в чем дело, — оказывается, я не привыкла спать одна. Когда рядом с тобой нет привычно теплого спящего тела, ты становишься уязвим для всех страхов и фантазий, разносимых по комнате ночным сквозняком.

На следующий день все дамы были в отличном настроении. Двери в процедурном отделении оказались открыты, и мы сами устроили себе и гидромассаж, и грязевые ванны. С радостным визгом мы, как дети, резвились, обмазывая друг друга черноморской грязью, а Бывшая Жена Викария вызвалась потом убраться. На чаепитие мы собрались в своих белых банных халатах за огромным обеденным столом в средневековом зале южного крыла замка. Здесь было все как полагается — сводчатые потолки, каменные статуи, медвежьи чучела, рыцарские доспехи и огромный позолоченный буфет — творение рук самого Берджеса.

Ко времени чаепития невротические страхи снова начали оживать во мне — так бывает у больного, которому с утра полегчало, а к вечеру вновь сделалось плохо. Вот почему Джулиан не звонил мне? Хотел бы, так нашел бы способ связаться. В наше время это не так уж сложно. Если бы у меня был доступ к Интернету, я бы проверила, какая погода в Вичите. Но такой возможности, увы, не имелось. Я могла бы связаться хотя бы с детьми, но подозревала, что им это не очень нужно — с глаз долой, из сердца вон, если нет ничего срочного. Я разглядывала причудливый интерьер, безуспешно пытаясь отвлечься от этих мыслей. Замок теперь казался мне чуть ли не тюрьмой, в чьих стенах я вынуждена переживать глубочайшую внутреннюю драму.

Юан, прокашлявшись в салфетку, обронил ее на пол и даже не поднял, но мне в кои-то веки было наплевать. Вот как помог гидромассаж!

А потом настало время слушать историю Дамы-Босс. Но мне сейчас было не до историй, я почти ничего не слышала и пожаловалась Майре, а она обещала записать все на диктофон. Собственно, эту запись я и предлагаю вашему дальнейшему вниманию.

Звали ее Ева, и она была по-настоящему хороша: идеальная точеная фигура, правильные красивые черты лица, гладкий лоб и густые блестящие волосы — надо полагать, свои собственные. Ее возраст оставался тайной — лишь упругие икры, когда она окунала их в бурлящую водичку, свидетельствовали, что самые юные ее времена все-таки прошли. Такие проблемы с ногами бывают у стареющих дам и у тех, кто сидит на тяжелых психоактивантах. Но проблему с ногами, как, впрочем, с грудью и бедрами, судя по всему, устранили с помощью силикона, и если Ева чуть-чуть и напоминала Майкла Джексона, то в ее случае это было оправдано желанием сохранить природную красоту, а не выстругать человеческой рукой то, чего Бог не собирался делать.

Она была, как я заметила, довольно чувственной особой — игриво шевелила пальчиками в воде, по-детски норовя разогнать пузырьки. Голос, имела низкий, молодой, мелодичный, и сама источала обаяние, по-видимому, привыкнув нравиться — уж это было заметно.

— Ну, теперь ваша очередь, — обратилась к ней я, когда мы собрались.

— Да я в общем-то не очень интересный человек, — посетовала она. — И жизнь у меня вполне ординарная.

— Так все про себя думают, и почти всегда ошибаются, — возразила я.

— К тому же я не очень-то умею рассказывать. Для этого ведь тоже нужен талант, а у меня выходит как-то сумбурно.

— Но вы же слушали других, — продолжала настаивать я. — Так что отказываться просто нечестно.

— Нет, но я правда стесняюсь. О чем тут говорить? Я обычная провинциалка, обычная жена и мать.

Однако все мы сомневались в этом все больше и больше.

— Давайте испробуем тот же метод, что с Дорлин, — двадцать вопросов, — предложила я. — Только на этот раз будем честно придерживаться числа «двадцать». А за то, что мы сделаем за вас половину работы, вы уж постарайтесь говорить нам правду.

— А я всегда говорю правду, — заявила она.

Мне в это почему-то не верилось — искусственность; сотворенная пластической хирургией, сама по себе предполагала ложь.

Судья грозилась добавить в воду душистых масел — бергамота, имбиря, лаванды и розмарина, — чтобы придать нам всем раскованности. Честно говоря, у меня промелькнула мысль, что она делала это и раньше. У нас и так уже подозрительно пахло чем-то приятным и я боялась, как бы эти дурманящие штучки не испортили все дело. Чтобы задавать вопросы, нужна ясная голова, и я пожалела, что Судья не проконсультировалась для начала со мной. Тогда я, конечно, посоветовала бы ей исключить лаванду, от которой обычно клонит в сон, и остановиться на розмарине. Возможно, она просто завидовала мне, поскольку меня выбрали вести эти наши церемонии, и считала, что могла справиться лучше.

Но они ждали, когда я начну.

— Сколько вам лет? — спросила я.

Вопрос этот привел ее в замешательство — широко распахнутые глаза раскрылись еще больше. Вопрос и впрямь каверзный — его задают на детекторе лжи, подразумевая непреложность факта, хотя я никогда не ответила бы правду, как и большинство женщин. Честно говоря, вопрос этот вырвался у меня как-то сам собой — видать, виновата лаванда, — но я действительно хотела его задать.

— Обычно я не говорю этого, — произнесла она, слегка задетая. — Это вредит бизнесу.

— О бизнесе не беспокойтесь, — сказала я. — Наш разговор конфиденциальный.

Тут я, конечно, покривила душой, но правды-то ждали не от меня, а от нее. Я считала, что поступаю вполне честно. Крохотный диктофончик, засунутый сбоку под трусики-бикини, был у меня включен, поскольку я собиралась записать все и отдать Фиби, которая, будучи писательницей, нашла бы этому применение. Это даже могло бы заинтересовать Алистера — обращение Дамы-Босс в Европейский суд, несомненно, продержалось бы в заголовках не меньше недели. Вот уж за кого я волновалась, так это за Фиби. Когда мы познакомились в поезде, она была такая спокойная и невозмутимая, а теперь — сплошной комок нервов. Возможно, ей просто неуютно вдали от дома и привычного уклада.

Женщины, вырастившие детей, как я заметила, часто склонны к неврозам. Они так привыкли о ком-то заботиться, о внуках например, что, оставшись не у дел, теряют почву под ногами. Они не воспринимают себя как личность, а обязательно как мать, жену, сестру или дочь. Их функция — служить и заботиться, и часть этой заботы — как раз все эти тревоги. Они как талисман, оберегающий от неурядиц. Надо, например, поднять панику из-за каких-то там китайских свечек, и все будет в порядке. И она при этом жалеет меня, поскольку у меня нет мужа и детей. Должно быть, просто шутит. Хотя я, признаться, не отказалась бы видеть у своих ног Алистера. Впрочем, без этого можно и обойтись.