— Я этого не делала, честное слово, — заверила я, застигнутая врасплох. — Я же была там как журналистка, совсем с другой целью. Просто рабочее задание, и ничего больше.

— Но ты считала его привлекательным!

— Да, считала, — согласилась я. — И даже дико пудрила носик, прихорашивалась. И оба мы порядком возбудились, но ведь это ни во что не вылилось.

— Какие же все вы твари! — воскликнула Зельда. — А твари заслуживают смерти!

— Я уже больше не пудрюсь, — поспешила сообщить я. И действительно не пудрилась. Пудра хорошо скрашивает недостатки, но только временно, а потом кожа портится, покрывается угрями.

Видимо, она поверила мне, потому что продолжила рассказ. Я люблю слушать истории про чужую жизнь, только, конечно, не в столь критических обстоятельствах. Спина у меня ныла от долгого лежания в одной и той же позе, и я потихонечку ерзала. Лежала, ерзала и слушала.

— Когда у меня родился брат, моя мать сбежала из дома. Она взяла с собой младенца, а не меня, что было странно, поскольку ее муж, перебивавшийся случайными заработками на стройках, приходился отцом как раз этому ребенку, а не мне. Мне тогда было семь лет, и, похоже, никто меня особенно не любил. Мать не то что не назвала мне имени моего отца, а даже не попрощалась. Строитель-отчим разрешил мне остаться, но сказал, что я буду зарабатывать на свое содержание, помогая ему после школы и в каникулы. Так я стала ходить вместе с ним на работу, когда могла, и вскоре овладела разными рабочими профессиями. К слесарно-водопроводному делу у меня обнаружился прямо-таки настоящий талант. Отчим хоть и не любил меня, но, по-моему, уважал за умение работать. Но когда мне исполнилось пятнадцать, он начал тихонько шастать в мою комнату по ночам, думая, что я сплю. Ни разу ничего такого не сделал — просто стоял, наблюдал и прислушивался. Но это было неприятно и страшно, поэтому я удрала из дома и некоторое время бомжевала на улицах. Меня подобрала полиция, и я попала в приют. Мне повезло — меня определили в художественный класс, откуда перевели в художественную школу-интернат. Это было, конечно, здорово, но там все, как один, пили, ширялись и развратничали, а набираться ума-разума никто не хотел. У всех девочек были парни. У всех, кроме меня. Похоже, я родилась ущербной. Родилась для чего угодно, только не для секса. Отца я вообще не знала, мать бросила, отчим-строитель пялился на меня, но не прикасался, и даже уличные сутенеры смотрели как на пустое место — видимо, по их понятиям, я совсем не годилась для зарабатывания денег. Ты только представь, как это сказывается на самооценке девушки! Поэтому я решила оставить всякие мысли о замужестве или сексе и сказала себе, что лучше буду одинокой и займусь своим любимым делом — реставрацией картин.

— То есть решила исправлять то, что испортило время, — сочувственно заметила я.

— Да. Только испорченной была я с самого рождения, а время тут ни при чем.

— А как же ты познакомилась с Клайвом? — спросила я, умудрившись просунуть под спину локоть, отчего мне стало гораздо легче.

— Я к этому и веду. В конце последнего года в школе — я, кстати, окончила ее с отличием — мы, учащиеся, готовили выставку. Вернее сказать, я готовила. Остальные же вечно где-то пропадали. Я в одиночку пыталась водрузить на стену громадного Вермера в тяжеленной рамке. Составила вместе два стола, на них стул и так справилась.

— Вермер? На школьной выставке? — удивилась я и подумала: «Да она прямо-таки фантазерка! И почему только я ей верю?»

— Просто я проходила практику в реставрационной мастерской, и эта картина была оттуда. Мне сказали, что это подлинный Вермер. Они, конечно же, планировали загнать его за пару миллионов. Я сделала всю реставрационную работу по этой картине, и мне разрешили взять ее на выставку. Школьная практика — это ж чистое рабство! Столько работы, а оплаты никакой.

— Но разве это не рискованно? А если бы она пропала или ее украли?

— Рискованно, — согласилась Зельда. — Но тогда они получили бы страховку. Это лучше, чем отдавать на экспертизу. Да ты посмотри на меня, безмозглая телка! Я не смазливая блондинка, так что с чего им меня баловать?

Я понимала, почему люди недолюбливали ее, даже когда она не вела себя как сумасшедшая и не трясла пистолетом.

— Ты давай-ка меня не перебивай, — продолжала она. — Это тебе, может, всю жизнь из-за внешности делают скидки, но только не мне. Так вот я корячилась на этой пирамиде из столов и стула, когда у меня за спиной кто-то сказал: «Прекрасная картина!» Голос был мужской, низкий и с хрипотцой, но хорошо поставленный. Такой, знаешь, чуть глуховатый. Я поняла, что это моя судьба. Будущее словно заглянуло в настоящее, чтобы подать мне знак: «Он пришел!» Этот голос будет звучать в моих ушах всегда. Я обернулась посмотреть, в каком же обличье явилась ко мне судьба — карлика, прокаженного или циклопа? Но он оказался из тех, кого видят в обществе кукольных блондинок, — высокий, красивый, прекрасно одетый, и в глазах что-то вроде интеллекта. Я чуть не рухнула со стула — вовремя схватилась за стену.

— Похоже на Вермера, — сказал он.

— Это и есть в некотором роде Вермер. Примерно на один процент. Были тут еще кое-какие детали, когда я начинала. Скорее, работа школы Вермера. Так, пожалуй, вернее.

— Значит, я ошибся, — произнес он.

— Такова была задумка, — ответила я.

И предложила ему отойти подальше, проверяя, надежно ли укрепила картину.

— А кто воздвиг эти баррикады? — спросил он, указав на мою пирамиду.

— Я воздвигла.

Польщенная и довольная собой, я спрыгнула на пол и встала перед ним нахально.

— Вот, полюбуйтесь! Перед вами настоящий изобретатель строитель — мастер на все руки, отличный водопроводчик, прекрасный штукатур, замечательный электрик, Вермера подделываю на ура и школу окончила с отличием. А что ноги короткие, мордашкой не вышла и волосы сальные, так это уж извините. Все в одном флаконе не бывает.

Он протянул элегантную руку с длинными холеными пальцами, коснулся моих волос, щеки и сказал:

— У тебя на волосах золотая пыльца.

Это действительно было так. Когда я вешала картину, с рамы мне на голову просыпалась позолота. Теперь мои волосы блестели, и он это заметил. В тот момент я и влюбилась в него.

А он посмотрел на палец, которым провел по моим волосам, и заметил:

— Теперь у меня на обручальном пальце золото. И как же нам с этим быть?

Из этого я заключила, что он тоже в меня влюбился. Хотя, как я вспоминаю, это был, кажется, палец правой руки, а обручальное кольцо ведь носят на левой. Но я думаю, он не хитрил, а просто перепутал — не мог же так быстро сообразить. Хотя, если разобраться, что я понимаю в мужчинах, в женитьбах, в обручальных кольцах и в том, на ком мужчины женятся, а на ком нет?

Я, конечно, могла растолковать ей, что мужчины из аристократических семей не женятся на коротконогих незаконнорожденных дурнушках, как бы ни сияли позолотой их волосы, но решила не отвлекать Зельду от процесса, поскольку помнила — если она что-нибудь не предпримет, у меня просто выпадут ресницы.

— Он отвез меня домой, в мою скромную комнатушку в общаге, — продолжала Зельда, и голос ее потеплел от воспоминаний. — Он сам вымыл мне волосы, вытер их полотенцем и подул, чтобы распушить. Он заглянул в мой убогий гардероб, судя по всему, поразился увиденному и выбрал старое серое платье — такое заношенное, что казалось невесомым. Я чувствовала себя собственным двойником, каким-то бестелесным духом, призрачной красавицей — из тех, что являются мужчинам во сне. Он повел меня ужинать в ресторан, объяснял, каким ножом и вилкой пользоваться, в тот же вечер мы оказались в постели, а к концу недели я поселилась на чердаке старой развалины, которую тогда представлял собой Хилфонт-Хаус, а на пальце моем красовалось колечко его матери. С матерью я, правда, пока не познакомилась, а колечко было всего лишь с опалом. Будущая карьера в реставрационных мастерских была забыта, и малышка Зельда Флоренс, которая еще недавно была никем, в одночасье получила возлюбленного, жениха и собственную комнату — правда, поначалу мне приходилось таскать ведром воду из конюшен и бегать в сортир на улицу. А в придачу ко всему мне достался один из лучших и прославленных домов Англии, который намечал реставрировать.