— Не… не скажу. Не могу, — запинаясь, выговорил тот. Внезапно, объятый страхом, он снова начал умолять: — Заберите меня из этой камеры! Куда угодно… прошу вас, заберите!

Начальник и трое надзирателей переглянулись.

— Кто этот малый? В чем обвиняется? — спросил начальник.

— Джозеф Баллард. Обвиняется в том, что плеснул женщине в лицо кислотой и женщина умерла.

— Но они не докажут этого! Не докажут! — всхлипывал заключенный. — Пожалуйста, переведите меня в другую камеру!

Он все еще цеплялся за начальника, и тот резко сбросил с себя его руки. Еще некоторое время он стоял и смотрел на жалкое, сжавшееся в углу существо, охваченное диким, необъяснимым, каким-то детским ужасом.

— Вот что, Баллард, — сказал наконец начальник. — Если ты что-то слышал, я должен знать что. Ну же, рассказывай.

— Я не могу, не могу, — всхлипывая, отвечал тот.

— Откуда шел звук, который ты слышал?

— Не знаю… Отовсюду… и ниоткуда. Я просто слышал.

— Что слышал — голос?

— Пожалуйста, не спрашивайте меня! — взмолился заключенный.

— Отвечай! — рассердился начальник.

— Это был голос, но не… не человеческий, — почти плача, отвечал Бал лард.

— Голос, но не человеческий? — озадаченно повторил начальник.

— Глухой голос… далекий… какой то призрачный.

— Он исходил изнутри здания или снаружи?

— Он просто был здесь, здесь, всюду… Я слышал… Я слышал…

Целый час потратил начальник на то, чтобы вытянуть из Балларда связный рассказ, но так ничего и не добился — тот лишь умолял перевести его в другую камеру или оставить с ним одного из надзирателей до рас света. Эти просьбы были безжалостно отвергнуты.

— И смотри, — пригрозил начальник, — станешь вопить — посажу тебя в карцер.

Начальник тюрьмы удалился, озадаченный. Баллард до рассвета просидел у двери своей камеры, прижав к прутьям решетки бледное, искаженное страхом лицо, уставившись неподвижным взглядом в темноту коридора.

На четвертый день своего добровольного заключения профессор, большую часть времени проводивший у крохотного оконца, снова постарался внести разнообразие в тюремные будни. Происшествия начались с нового клочка ткани, брошенного вниз часовому. Тот его поднял, как полагается, и отнес начальнику. На лоскутке было написано: «Всего три дня».

Начальник довольнб быстро понял, что ММ имеет в виду три дня, оставшиеся до его освобождения, и счел это послание простым бахвальством. Но чем оно было написано? Где ММ взял этот новый клочок полотна? Где? Как? Начальник внимательно осмотрел ткань. Это было тонкое белое рубашечное полотно. Он взял рубашку, которую забрал у заключенного, и аккуратно приложил первый лоскут к ее оборванным краям. Второй клочок был явно лишний; он никуда не подходил, однако материал был, несомненно, тот же.

— Но где, где он достает то, чем можно писать? — недоумевал начальник.

Вечером того же четвертого дня ММ разговаривал с часовым через окошко своей камеры.

— Какое сегодня число? — спросил он.

— Пятнадцатое, — ответил тот.

ММ произвел в уме астрономические расчеты и, к удовольствию своему, убедился, что луна взойдет этим вечером не раньше девяти часов. Тогда он задал следующий вопрос:

— Кто у вас отвечает за освещение?

— Электрическая компания.

— У вас нет своих электриков в здании?

— Нет.

— Я думаю, вам было бы дешевле иметь своих.

— Это меня не касается, — ответил часовой.

В этот день он несколько раз замечал ММ у окна. Лицо ученого было бесстрастным, и прищуренные глаза смотрели как-то задумчиво. Вскоре часовой перестал обращать внимание на величественную голову профессора в оконце. Он видел, что и другие заключенные ведут себя так же; то была тоска по свободе.

После полудня, как раз перед сменой дневного караула, голова ММ снова показалась в окошке, и рука его, в которой был зажат какой-то предмет, просунулась сквозь решетку. Предмет упал на землю, и его сразу же подобрал часовой. Оказалось — пятидолларовая купюра.

— Это вам, — крикнул ему заключенный.

Как повелось, часовой показал купюру начальнику. Тот посмотрел на нее подозрительно: начальник вообще смотрел подозрительно на все, что исходило из тринадцатой камеры.

— Он сказал, это для меня, — объяснил часовой.

— Что-то вроде чаевых, наверное, — предположил начальник, — и я не вижу особенной причины не принять…

Он осекся, вспомнив, что профессор вошел в камеру, имея при себе двадцать пять долларов — одну пятерку и две десятки. В пятерку была завернута первая записка на клочке рубашки. Та пятерка все еще хранилась у него, он даже вынул ее и рассмотрел, чтобы убедиться. В самом деле — пять долларов; однако теперь перед ним лежали другие пять долларов, тогда как у профессора были только две десятки.

«Должно быть, кто-нибудь разменял ему одну десятку», — решил он наконец, вздохнув с облегчением.

И тогда начальник принял решение. Он обыщет тринадцатую камеру так, как не обыскивали до сих пор ни одну камеру в мире. Если этот человек может свободно писать записки, разменивать деньги и совершать прочие необъяснимые поступки, думал он, значит, с тюрьмой определенно происходит что-то не то. Он появится в камере глубокой ночью: три часа — самое подходящее время для обыска. Ведь, скорее всего, именно по ночам профессор занимается всеми этими странными вещами!

Так он и поступил. Той ночью, в три часа, начальник бесшумно прокрался к тринадцатой камере. У самой двери он остановился и прислушался. Ни звука — только мирное, ровное дыхание спящего заключенного. Почти беззвучно ключ повернулся в замке, и начальник вошел в камеру. Прикрыв за собой дверь, он резко поднес фонарь к лицу лежащего.

Если начальник рассчитывал ошеломить ММ, он ошибся, ибо этот оригинал просто открыл глаза, спокойно нашарил очки и спросил самым обыденным тоном:

— Кто здесь?

К чему тратить слова и описывать обыск, устроенный начальником тюрьмы? Он обшарил буквально все. Он исследовал каждый дюйм камеры, каждый дюйм кровати. Он обнаружил круглое отверстие в полу и в порыве вдохновения залез в него своими толстыми пальцами. Пошарив там с минуту, он вытянул что-то наружу и осветил свою находку фонарем.

— Ф-фу! — вырвалось у него. Оказалось, он вытащил крысу — дохлую крысу. Вдохновение улетучилось, как туман под жаркими лучами солнца. Но обыск продолжился. ММ ни слова не говоря, встал и ногой вы швырнул крысу из камеры в коридор, Начальник тюрьмы залез на кровать и попробовал на прочность прутья решетки на крохотном оконце Они были вполне надежными. Решетчатая дверь подверглась той же проверке — и тут все оказалось в по рядке.

Затем он обыскал одежду заключенного, начиная с ботинок. Ничего! Пощупал в поясе — опять ничего! Тогда он вывернул карманы брюк.

В одном кармане оказалось несколько банкнот; начальник вытащил деньги и стал их рассматривать.

— Пять долларовых купюр! — ахнул он.

— Правильно, — подтвердил заключенный.

— Но как… У вас были две десятки и пятерка! Как получилось, что…

— Это вас не касается, — ответил ММ.

— Скажите честно: кто-то из охраны разменял вам деньги?

После секундной паузы профессор ответил:

— Нет.

— Вы что, их печатаете?! — спросил начальник. Он уже был готов поверить чему угодно.

— Это вас не касается, — снова ответил заключенный.

Начальник злобно поглядел на профессора. Он чувствовал, он знал, что этот человек его дурачит, но как — не мог понять. Будь перед ним обычный преступник, уж он узнал бы правду, — впрочем, обычные преступники не доставляют столько хлопот. Никто из них больше не сказал ни слова; так продолжалось некоторое время, потом начальник резко повернулся и вышел из камеры, яростно хлопнув дверью. Так и не решившись заговорить.

Не успел начальник тюрьмы лечь в постель, как раздался тот же пронзительный вопль. Пробормотав несколько слов, не очень изысканных, зато очень выразительных, он снова зажег фонарь и поспешил через всю тюрьму к сорок третьей камере.