– Так что вполне возможно, прав ты,дорогой Уто! Прав, что плюешь на все. И на всех. Отдаешь минимум. Берешь то, что тебе нужно. Только так и надо поступать. Только так.
За двадцать минут он уже напилил целую гору поленьев высотой с хозяйку дома и способную замуровать ее в доме надежнее, чем снег. Но он не останавливался, он продолжал пилить, словно хотел разом решить все жизненные проблемы, раздать долги, заплатить проценты и наделать новые.
– Ты из кожи вон вылезаешь. Чтобы только угодить. Отказываешься от всего, что мог бы совершить в жизни. А жизнь ведь не так уж долга, Уто. Но ты можешь совсем загубить ее. Только ради нее. Пожертвовать собой. Как кретин. Стать аскетом. Попрощаться с солью и со всем остальным. А потом появляется какой-нибудь мальчишка. Холодный и циничный. То ли хулиган. То ли ангел. И она теряет голову. Совершенно теряет. Как она на него смотрит! Что она учуяла? Оказывается, именно егоона и ждала.
Я продолжаю подносить ему поленья, руки болят, уши разрываются от речей Витторио и визга бензопилы, в глазах и горле щиплет от стружек и дыма, мне очень хочется ответить ему, но я молчу. Я стараюсь работать как можно быстрее, только чтобы не отстать, не доставить ему такого удовольствия: я поднимаю, переношу и принимаю дрова, как заведенный, иногда мне удается даже обогнать его и вынудить его поддерживать просто бешеный темп. Между нами происходит отчаянное соревнование, в котором никто не хочет проигрывать; мы часто сталкиваемся плечами, с немыслимой злобой выдыхаем друг другу в лицо клубы пара и все больше и больше ускоряем темп.
В конце концов я так выгрался во все это, что крикнул ему, перекрывая шум:
– А теперь пилить буду я!
Витторио посмотрел на меня неуверенно, с подобием иронической улыбки, видимо, он сомневался в моих способностях в этой области и вообще в прочности моих связей с материальным миром.
Тем самым он отрезал мне путь к отступлению, я протянул руку к бензопиле:
– Дай мне! – крикнул я.
Он еще раз пристально посмотрел на меня – весь в поту и стружках – и протянул мне бензопилу.
Думаю, он решился на это еще и потому, что безумно устал, несмотря на всю его якобы неиссякаемую энергию: ведь он просто в бешеном темпе распилил не меньше центнера дров, И вот он стоит и смотрит на меня с вызовом, а я хватаю бензопилу за рукоятку и яростным движением опускаю ее на полено: невидимые металлические зубья впиваются в него и мгновенно выедают бороздку в древесине, ошметки которой веером разлетаются вокруг вместе с дымом и пронзительным визгом.
– Ну, молодец, – говорит Витторио. – У тебя все получается, за что бы ты ни взялся. Ты многосторонний гений. Марианна права. Смотрите на него, он преисполнен человеколюбия! Он так предан другим!
Я продолжаю работать, ноги скользят по подтаявшему, обледеневшему снегу, по лбу и по телу под курткой струится пот, он – ледяной, хотя я в постоянном движении и расходую много сил, хотя изнутри меня сжигают злоба и отчаяние. Оказывается, все это гораздо труднее, чем мне казалось со стороны, пока я смотрел, как работает Витторио, я не могу выдержать его темп, движения мои не так уверены и точны, к тому же его косые взгляды в мою сторону раздражают, подгоняют и совершенно сбивают меня с толку.
– Ну я, наверно, должен сказать тебе спасибо. И руки тебе лизать, как пес, которого выловили из реки?
Он никак не может остановиться, сдержать свою ярость, ая с не меньшей яростью продолжаю пилить, и вдруг полено, которое я пилю, раскалывается раньше, чем я ожидал, а может, просто соскальзывает с обледеневшего пня, во всяком случае, оно внезапно исчезает, и я нависаю над пустотой, теряю равновесие, сжимая в руке ревущую бензопилу, и всей тяжестью падаю вперед, падаю медленно, но неотвратимо.
Моя левая нога.
Застежка на моем левом сапоге.
Моя левая рука.
Неудержимая дрожь в правой руке.
Взгляд Витторио сверху вниз (удивление-тревога).
Мой взгляд снизу вверх (нейтрально-любопытный).
Я всей тяжестью падаю вперед (полная потеря равновесия).
Мое дыхание – ровное.
Сердце бьется учащенно (как чужое).
Левая рука касается земли (ищу опору, пытаюсь восстановить равновесие).
Бензопила в правой руке (палец все еще жмет на рычаг).
Царапающие, воющие, алчные зубы все еще включенной пилы стремительно и почти незаметно впиваются в рукав моей куртки, в его черную матовую кожу, рукав распахивается, словно был застегнут на молнию.
Боль – острая, нереальная, преждевременная, запоздалая, леденящая, обжигающая, смехотворная, далекая, слишком близкая; Витторио с криком бросается ко мне, успев принять соответствующее выражение лица, но опередив свой собственный голос: визг, дым, запах подгоревшего масла, в нем шипит то ли цыпленок, то ли бифштекс с кровью.
Я легко падаю вперед, и всему этому визгу, дыму, вони, попыткам удержать равновесие наконец-то приходит конец.
Можно было бы показать его на фоне плывущего за ним облака, но только это слишком банально. Хорошо бы выбрать натуру побогаче: облака, деревья – вид сверху, озеро, снятое с вертолета на бреющем полете, потом можно перенести на вертолет его тело, все в той же небрежной парящей позе. Но вполне может сойти и просто окружающий снег, постановочного материала здесь хоть отбавляй. Красная-красная густая кровь разливается по белому-белому снегу, съемки ведутся сверху то крупным планом, то с широкой перспективой, так, что в конце концов в кадр попадают и дом, и леса, и другие дома, и храм-гриб, и Кундалини-Холл, и вся деревушка на ватной подстежке, укрытая, защищенная на всем своем бесконечном пространстве от звуков живого мира.
Заложник становится героем
Свет. Теплый. Ровный. Ласковый. Шорох шагов. Шуршание одежды. Шум дыхания. Легкое касание взглядов.
Я лежу не в своей кровати в комнате на втором этаже, а на больничной койке, под головой – две перьевые подушки, левая рука неподвижна, на ней – сложная повязка. Чувствую на себе взгляд Марианны. И сразу следом – взгляды Нины и Джефа-Джузеппе. Слышу, как возится медсестра у раковины. Витторио неподвижно стоит у окна, спиной к нему. Я даже не уверен, есть ли у меня вообще левая рука. Вроде бы чувствую глухую, тянущую боль ниже локтя, в том месте, где я поранился бензопилой, но, может, на самом деле эта боль живет лишь в моих воспоминаниях: я знаю, что так бывает, читал в какой-то книжке о Первой мировой войне, там шла речь об инвалидах войны. Пытаюсь подвигать рукой, не получается, ничего не понимаю. Незнакомые ощущения, хотя мне и кажется, что все это со мной уже было: я уже видел эту сцену снаружи и изнутри в мельчайших деталях. Шорох шагов приближающейся медсестры. Я закрываю глаза, мне наплевать на мою руку. Шорох шагов приближающейся Марианны:
– Уто? Ты проснулся? – говорит она сладчайшим голосом.
Она в нерешительности, от нее веет беспокойством. Я снова куда-то проваливаюсь, связи рвутся, мне наплевать абсолютно на все. Я обрел равновесие, чувствую небесную легкость.
Уто Дродемберг летает, кружит в пространстве. Кувыркается, исполняет в воздухе пируэты вперед-назад. Он вытянул руки вперед, как пловец, летит сквозь облака, входит в пике, тормозит, по извилистой траектории выходит из пике, парит на спине. Поджимает руки и ноги, взмывает ввысь, точно пружина. Он то распластывается вовсю ширь и длину, то сжимается в комок, для него не существует никаких границ. Он – по ту сторону знакомых форм, линий, очертаний. Он воспринимает мир под собой через свет, изменение плотности, колебания температур. Как сгустки и волны энергии. Тепло красное, тепло белое, тепло синее. Он может взмыть вверх в световом отражении храма-гриба, оттолкнувшись прямо от площадки над куполом, и потом кружить в вышине над окрестностями, он чувствует прилив энергии от кончиков пальцев ног до кончиков пальцев рук, его раскрытые, подрагивающие ладони впитывают в себя всю энергию Космоса. Он может спикировать вниз, к земным чувствам и ощущениям, испытать силу притяжения человеческого муравейника, томление голода, жажду общения, острую потребность в чьем-то лице, прикосновении, жесте, взгляде, поступке.
