МАРИАННА: Что же во мне странного?

УТО: Похоже, вы поругались.

МАРИАННА: Кто?

УТО: Ты и Витторио.

МАРИАННА: С чего ты взял?

УТО: А разве нет?

МАРИАННА: Нет. С тех пор, как мы здесь, мы ни разу не поссорились. Здесь невозможны ссоры.

УТО: Приятно слышать.

(Ноги широко расставлены, центр тяжести смещен книзу, несмотря на засасывающий вихрь, Уто Дродемберг стоит как вкопанный.

Она проводит рукой по волосам, невесело улыбается. Уязвимая сразу за пределами бункера, имя которому – душевное равновесие, вся на виду, неуверенная, тонкие волосы, прозрачная кожа, тонкий прямой нос.)

МАРИАННА: Как ты догадался?

УТО: Не знаю. Почувствовал, увидел. Я всегда чувствую такие вещи.

МАРИАННА: О Господи!

(Слабая улыбка, рука снова касается волос, но они в порядке, это ее обычный способ отстранения.)

УТО: Правда. Может, это форма болезни.

МАРИАННА: Почему болезни?

(Тень сомнения, даже малодушия, вид человека, балансирующего руками, чтобы вернуть себе устойчивость.)

УТО: Может, это у меня потому, что я с детства был сам по себе. У меня никогда не было потребности прятаться в компаниях. Я держался особняком, на все смотрел со стороны и все замечал.

(У него горят уши, он сам не знает, что его заставило с такой откровенностью говорить о себе.)

МАРИАННА: И что ты еще тут заметил?

УТО: Да ничего.

МАРИАННА: Представляю, сколько непростительных недостатков ты у нас обнаружил!

УТО: Неправда.

МАРИАННА: Не говори, что это неправда. Здесь никто не может лгать.

УТО: И никто не может ссориться, да?

МАРИАННА: Прекрати!

(Она краснеет, пытается взять себя в руки, не знает, за что приняться. Заглядывает в желтые бумажные пакеты с продуктами, опять смотрит на Уто.)

МАРИАННА: А впрочем, хорошо, что ты наблюдательный. Кругом столько рассеянных людей. Может, они изо всех сил стараются что-то понять, но у них ничего не получается.

Уто Дродемберг улыбается, подозревая, что, говоря «люди», она имеет в виду «мужчин», имеет в виду Витторио.

Она еще несколько секунд пристально смотрит на него, и при этом ее губы не знают, какое им принять выражение; потом она отводит глаза, открывает холодильник и начинает раскладывать в нем содержимое одного из пакетов.

Начало второй половины дня, бывшая комната Джефа-Джузеппе, где я читаю, перескакивая через страницы, подаренную мне автобиографию-интервью гуру. В середине книги – фотографии гуру, запечатлевшие его на разных этапах жизни. Вот он с трибуны приветствует участников конгресса в защиту мира, не такой худой, как теперь, более крепкий. Вот он с Папой в Ватикане: рукопожатие, улыбка, пожалуй, чересчур щедрая, если учесть, что Папа едва растягивает губы. Вот, поджав под себя ноги, он сидит в тропическом саду среди других гуру, расположившихся рядком. Вот стоит перед строящимся храмом-грибом, на заднем плане – плотники и строительный кран, лесные заросли на месте нынешнего ухоженного сада.

А здесь он на одной из бомбейских улиц, еще никто: лицо заросло бородой, длинные черные волосы, сквозь дешевую куртку можно сосчитать ребра. На этой фотографии я останавливаюсь: трудно удержаться от мысли, до чего ему повезло, что он нашел Америку и таких людей, как Витторио и Марианна, которые вкладывают деньги и силы в его деятельность, поддерживают его, окружают заботой, дают все необходимое – дом, ассистенток, туники из хорошей дорогой шерсти. Трудно удержаться от мысли, что любой человек, обладающий хоть какой-то харизмой, отзывчивостью, изобретательностью, мог бы оказаться на его месте, если бы подумал о том, как люди нуждаются в лидере и как они хотят, чтобы им постоянно что-то объясняли про их собственную жизнь. Грубо говоря, для такого дела есть рынок, где никто никому не причиняет ущерба; можно сказать, происходит своеобразный обмен привилегиями. Я услышал снизу голос Марианны:

– Уто!

Я попробовал внушить себе, что ничего не слышал, что не было никакого голоса. Я спрашивал себя, возможно ли такое, способен ли человек научиться мысленно сводить на нет акустические колебания, мешающие ему, и, идя дальше, добираться до их источника, чтобы покончить и с ним.

Тем временем Марианна – теперь ее голос звучал громче – успела подойти к самой лестнице:

– Уто! Ты меня слышишь?

Такой реальный, настойчивый, этот голос вряд ли легко было рассеять. Пришлось встать и открыть дверь.

Она смотрела снизу вверх, улыбаясь своей улыбкой благотворительницы.

– Я не хотела тебе мешать.

Я не стал уверять ее, что она мне не помешала.

– Я должна уйти, – сказала она. – Ты не сходишь с Ниной к нашей соседке? У нее грипп, нужно ей помочь. Это близко, в десяти минутах ходьбы.

Несколько секунд я молча смотрел сверху на нее, смотрел на Джино, вилявшего хвостом уже под дверью, смотрел, жмурясь от света, за окна. Наконец без особого энтузиазма ответил:

– Хорошо.

– Спасибо, Уто, – сказала Марианна, снова улыбнулась, помахала мне рукой и направилась к раздвижной стеклянной двери, одетая в светлое, стройный ангел, святая, довольная своей ролью звена в цепи добрых дел.

Нина в красном пуховике, который защищает ее от холода и скрадывает худобу. Раскрасневшиеся широкие скулы, матерчатая сумка с кастрюлькой супа для больной соседки; теплые брюки и сапоги, похожие на отцовские, не спасают от холода, временами ее пробирает дрожь.

Мы по щиколотку вязнем в снегу, приходится высоко поднимать колени, чтобы переставлять ноги. Каждый шаг дается с трудом, поэтому каждое движение должно быть выверено. У меня в голове полный перечень неподходящих вариантов ходьбы: скользящий шаг, семенящий, прогулочный, форсированный, пижонский, парадный, бойскаутский, туристский, спортивный, идиотский. Моя задача найти что-то среднее между небрежностью и точностью движений, чтобы зря не расходовать силы. Я знаю примерно, на что ориентироваться: на то, как двигаются певцы по сцене, актеры на экране, герои по страницам книг, на то, как мысленно двигался я сам в сонатах, которые играл, в снах, которые видел. Я всегда стараюсь так делать, стараюсь основывать каждый свой поступок, каждое слово на системе наглядных ориентиров, подобно моряку, которому путь указывают звезды, если у него нет лоцманских карт. Это я работаю на публику, но совсем не обязательно, чтобы за мной наблюдали толпы зрителей, мне и без того кажется, что я все время у кого-то на глазах – в любом месте, каждую секунду, ни малейшей возможности расслабиться. Все равно как если бы зрители были у меня внутри, встроенные зрители, придирчивые, внимательные донельзя, реагирующие на самые тонкие нюансы, готовые разочароваться во мне, потерять интерес, освистать меня при первой промашке.

Нина почти на меня не смотрит, она идет по одной колее, оставленной отцовской машиной, я – по другой, так мы и движемся на безопасном расстоянии друг от друга. У нее нет большого выбора вариантов ходьбы, это видно по тому, как она идет, чуть наклонившись вперед, глядя на снег, сумка для соседки в одной руке, другая рука спрятана в карман. Она чувствует на себе мои взгляды, и это не только не помогает ей двигаться свободнее, но смущает ее, обескураживает, сковывает. Лишь изредка ею неожиданно овладевает жажда самоутверждения, и тогда во всем ее облике появляется что-то бесцеремонно-вызывающее, правда, приступ самоутверждения быстро проходит, и к ней снова возвращается обычная неуверенность. Сейчас она очаровательна: раскрасневшиеся скулы придают ее лицу живость, полные розовые губы мило приоткрыты, и из них идет пар.

Я говорю:

– На фига мы идем к этой соседке?

– Мы несем ей суп и еще должны покормить лошадь, – говорит она, не поворачивая головы. – И напоить, а то вода замерзает.

– Тут что, всегда такая работенка находится? – спрашиваю я. – Всегда есть нужда в помощниках? Так сказать, общественный долг и все такое. – Я бы охотно пошел рядом с ней, но если бы я покинул колею, идти стало бы совсем трудно: нас по-прежнему разделяет ширина оси «рейнджровера».