Неподвижная Нина посреди гостиной. Неуверенно смотрит в пол. По всему телу пробегают электрические разряды, сердце колотится.
Уто Дродемберг – искатель приключений. Он полулежит на диване, отпечаток страдания у него на лице говорит о том, что он знает жизнь не понаслышке. Принужденная улыбка. Он притягивает чувства, как магнит. Нина пристально смотрит на него, ей уже не скрыть внутреннего трепета. Он поджимает под себя одну ногу, меняет позу, меняет взгляд. Магнит чувств, ведущий себя по-разному. Может притягивать, а может останавливать или отталкивать, все зависит от человека, который находится в зоне его действия, какой у него электромагнитный заряд. Нина, например, излучает заряд с противоположным знаком, так что ему приходится плыть против течения, чтобы оставаться на месте. Кажется, все животные излучают электричество, по нему ориентируются акулы, приближаясь к добыче, им ее не обязательно видеть. Уто – акула. Особый вид акулы. У него нет ни малейшего желания охотиться, но все равно он хищник. Его отделяют от рыбы два метра, он воспринимает ее электромагнитные колебания, смакует расстояние, которое ему ничего не стоит преодолеть. Хорошо, что стороны в этой игре неравны: неравенство сторон делает ее привлекательнее.
Шум пылесоса за дверью гостиной, стук щетки о плинтус. Нина закусила губу.
– Я пошла.
Я кивнул, уже снова глядя в книгу, которая оставалась открытой.
Я слышал, как она надевает ботинки и теплую куртку в барокамере, я почувствовал, не поворачивая головы, два-три ее быстрых взгляда до того, как она открыла вторую стеклянную дверь и вышла на снег, на дорожку, аккуратно расчищенную ее отцом.
Она ушла, а я с голодной жадностью, не свойственной мне при моем равнодушии к еде и объяснимой разве что вегетарианской диетой и чувством пустоты, накинулся на сушеные фрукты в корзине на столе. Я ел финики, вынимая их один за другим из длинной узкой коробки, извлекал из пакета инжир, разбивал скорлупу орехов ударами каратиста, как это делали в одном фильме. Я думал о Нининых губах, об их изгибе, не то смущенном, не то вызывающем, о жвачке, которой пахло от нее, если стоять рядом. Я спрашивал себя, должен ли был сказать ей что-то еще, сделать что-то, что приблизило бы меня к ней, попытаться найти точки соприкосновения. Спрашивал себя, нравится ли она мне, или же я проявляю к ней интерес только потому, что оказался заложником ее семьи и игра электромагнитных волн между нами связана для меня с желанием как-то отомстить Витторио. На снегу за окнами остались ее следы, я жалел и не жалел, что ничего не предпринял.
Я ел, почти не чувствуя вкуса, арахис и кешью, светло-коричневый урюк, жареный миндаль в сахаре. Все казалось мне липким, тошнотворно приторным, вызывало отвращение. Я ел, нарочно оставляя пустоты в корзине: пусть хозяева видят, насколько я изголодался от их идеологической, от их правильной, от их карательной диеты. Я ел засахаренный ананас, который прилипал к пальцам, дольки засахаренного кинкана, чересчур пахнущие гвоздикой, изюм, от которого уже с души воротило.
В гостиную вошел Джеф-Джузеппе со шлангом и насадкой пылесоса в руке. Тихо, стараясь не мешать мне, он прошел в белых шерстяных носках к всасывающему гнезду возле камина, чтобы вставить шланг.
Я спросил:
– Что это за система?
– Центральная, – ответил он, повернувшись. – Работа Витторио. – Он неуверенно, робко смотрел на меня, не решаясь нажать кнопку включения.
Я сказал:
– А тебя неплохо вымуштровали. Хозяйственный мужчина.
Джеф-Джузеппе смущенно улыбнулся: он не был настолько уверен в себе, чтобы почувствовать себя обиженным.
– Мы убираем по очереди, – объяснил он. – Сегодня моя очередь. Мы все это делаем, кроме тебя, ведь ты гость.
Тем временем я изучал по надписи на пачке рожковых вафель состав этого биодинамического продукта.
– А если бы тебе сегодня было неохота? – спросил я. Он растерянно посмотрел на меня: что он мог ответить? Но я и не думал от него отставать, меня разбирала злость на его семейство. Я спросил: – Тебе бы попало? От кого – от Марианны или от Витторио? Или сразу от обоих? А может, они бы просто попробовали тебя уговорить – спокойно, по-хорошему, с улыбочкой? Объяснили бы, что каждый должен выполнять свою часть обязанностей, что этого требует справедливость?
Джеф-Джузеппе почесал голову. Он все еще держал шланг пылесоса, но кнопку включения не нажимал.
– Это не так трудно, – сказал он. – Полчаса – и я пропылесосил весь дом. После того как приехала Нина, получается раз в четыре дня.
Мне доставляло щекочущую радость то, что от моих вопросов в упор его голос делается визгливым, ломается в среднем регистре гораздо больше, чем бывало у меня.
– Ладно, – сказал я. – Ну а если как раз в этот четвертый день у тебя появятся дела поинтересней? Или вдруг начисто пропадет охота тянуть домашнюю лямку?
Джеф-Джузеппе сделал неопределенное движение свободной рукой.
– Гм…
В его взгляде ничего не стоило прочесть отражение борьбы между верностью семейным правилам и боязнью разочаровать меня. Он не знал, как ему выпутаться, и беспомощно озирался.
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Что за музыку ты слушал в наушники вчера вечером?
УТО: Хайдеса Снейкса. Ты что, никогда с ними не ругаешься?
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Это как сказать…
(По сравнению с Витторио он даже на ногах держится неуверенно, того и гляди потеряет равновесие, настолько оно неустойчиво. Дразнить его не очень-то честно, но он сам напрашивается.)
УТО: Ясно, что не ругаешься.
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Откуда ты взял?
УТО: Оттуда, что они уверены: ты будешь делать все, как надо. Носить правильные шмотки, ходить в храм, пылесосить, слушать их нотации.
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: А по-твоему, что мне остается делать?
(Неуверенный взгляд. Противоречивые чувства.)
УТО: Ну хотя бы не вытягиваться в струнку по первому приказанию. Не бросаться выполнять каждую просьбу. Не отвечать улыбкой на каждую их улыбку. Не вести себя, как дрессированная собачка в цирке.
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Скажешь тоже, дрессированная собачка!
УТО: Да ты понимаешь, что у тебя даже имени нет? Что мать называет тебя так, Витторио этак?
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Какая разница? Я привык.
УТО: В том-то и дело, что привык. Ты на все готов, лишь бы им угодить. Как ваша собака Джино.
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Неправда.
УТО: Неужели? А разве ты сам сюда приехал, сам выбрал это место? Или тебя доставили сюда, как посылку?
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: При чем тут это? Мне было десять лет, когда мы приехали.
УТО: И тебе тут сразу понравилось?
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: В общем, да. Красивое место, симпатичные люди.
УТО: Симпатичные тебе или Марианне с Витторио?
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Да всем.
УТО: Кому всем? Ты такой представлял себе Америку? О такой Америке думал, когда ваш самолет шел на посадку?
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Не знаю. Правда, не знаю.
УТО: Но теперь ты считаешь, что это лучшее место в мире? Думаешь, лучшего тебе не найти?
ДЖЕФ-ДЖУЗЕППЕ: Не знаю. Я вообще ни о чем таком не думаю.
УТО: Пора начинать думать. Тебе четырнадцать лет, а не пять. Пора просыпаться. Нельзя спать всю жизнь. Рано или поздно нужно становиться самостоятельным.
(Он думает о Нине, о ее манере говорить: как будто ей приходится извлекать каждое слово из густого меда, и только после того, как мед стечет, она извлекает следующее.)
Джеф-Джузеппе чешет затылок, чешет лоб, наклоняется и включает пылесос. Он водит щеткой не так тщательно, как делал бы это до нашего разговора. В углах не пылесосит, под диванами тоже, сокращает обычный маршрут по белому ковровому покрытию, густому, как шерсть упитанной гладкошерстной собаки.
Я собираю дополнительную информацию
Одиннадцать утра, рояль, Бетховен, руки истосковались по игре за то время, что я не подходил к инструменту. Десять пальцев, как десять порывистых лошадок, каждая выгибает шею, старается освободиться от узды, удерживающей ее от бесконтрольной скачки. Я в роли всадника, натягивающего и отпускающего поводья, замедляющего и ускоряющего бег по пути, который всплывает в памяти за долю секунды до того, как палец коснется клавиши. Регулировать давление на молоточки, ударяющие по струнам, распределять акценты и оттенки, опираясь на дремлющий опыт и на интуицию, подчиняться музыке и держать ее на аркане, позволять, чтобы она вела меня, и самому направлять ее, куда я хочу. Это и впрямь все равно что скачка по неровной местности: сознание фиксирует рытвины и бугры почти одновременно с решением, как их преодолеть, между предыдущим мгновением и последующим – призрачная грань, подобная испытанному и тут же забытому ощущению, оставшемуся в прошлом, чтобы уступить место новому. Путь зигзагами, и на этом пути стремительная игра между памятью, взглядом и поведением, быстрая реакция, как будто на кон поставлена жизнь, в свободной от мысленных заготовок голове проносятся импульсы, обрывочные образы, предощущения, на оценку которых слишком мало времени.
