– Ладно, – говорит он в конце концов, – я хотел тебе только ателье показать, а не работы. – И почти выпихивает нас всех на улицу, включая собаку. Но только он запер дверь, как уже снова сел на своего конька: посмотрел на все еще падающий снег, обвел глазами поляну и не сказал, а прямо-таки прокричал: – Да чего стоит любая картина по сравнению со всем ЭТИМ! – Однако убежденности в его голосе я не услышал.

Я окончательно проснулся, хотя нет еще и шести. Непонятно, с чего это вдруг? Пытаюсь снова заснуть, но мне это не удается. Какая-то сила прямо выпихивает меня из постели, заставляет встать, одеться, заглянуть в непроглядную темноту окна, подойти к стеллажу и начать рассматривать книги и тетради Джефа-Джузеппе.

Четыре книги выступлений гуру с его автографом, сделанным размашистым и не очень разборчивым почерком. Представляю, каким взглядом смотрела на гуру Марианна, пока тот сочинял посвящение Джефу-Джузеппе! Детская американская энциклопедия, школьные учебники по истории, географии и английскому, несколько итальянских и американских романов, скорее всего, по высоконравственному выбору его матери, дневник, в котором только даты, имена, записи домашних заданий и ни словечка, ни намека на то, что происходит на самом деле за фасадом семейства Фолетти. Между последними страницами дневника вырванная из журнала фотография толстой голой блондинки, которая снята как бы через кисею: контуры фигуры слегка размыты. Почти пустая коробка кокосового печенья. Фотографии, в рамках и без: все семейство рядом с гуру перед Кундалини-Холлом (одни сплошные улыбки), на площади Сан-Марко в Венеции, на балконе, видимо в Милане (все бледные-пребледные), на тропическом пляже, без Нины, Витторио красуется своим голым торсом.

Пытаюсь представить себе жизнь этого четырнадцатилетнего мальчишки: мать, отчим, гуру, школа – вот и весь его мир. Хочется как-то помочь ему вырваться из этой уютной, светлой тюрьмы, в которую его заперли. Размышляя об этом, вижу свое отражение в зеркале шкафа и понимаю, что мои собственные дела обстоят не намного лучше: будучи на пять лет старше, я так же инертен, безынициативен и вконец измучен жизнью, – иногда она мне кажется просто невыносимой.

Снова ложусь и начинаю перелистывать одну из книг гуру, однако никак не могу вникнуть в смысл фраз, густо насыщенных такими словами, как «душа», «поиски», «подлинная ценность», «истина», и уже через пять минут чувствую, что сыт по горло.

Задираю голову и смотрю в темное мансардное окно над кроватью, пытаюсь придумать, что же делать дальше, но ничего придумать не могу. Вспоминаю, сколько уже потерял времени в безрезультатных поисках верного направления, сколько энергии израсходовал, строя мини-баррикады и поднимаясь на них с героическим видом в надежде остановить лавину надвигающейся на меня скуки, скуки без конца и края. Я чувствовал бесконечную усталость, хотя ничего и не сделал в жизни, и удовлетворение от усталости, и тошноту от удовлетворения своей усталостью. Я был в каком-то тумане, вернее, туман был внутри меня; белесый и вязкий, как светлеющее над головой небо, он поднимался от желудка к сердцу и выше, к голове.

Я встал, вышел из комнаты и осторожно, стараясь, чтобы не скрипнули деревянные ступени, спустился в гостиную. Лабрадор Джино вынырнул из темного угла и, тихонько поскуливая и требуя ласки, начал тереться о мои ноги, но я оттолкнул его. Пахло сахаром, корицей, травяным собачьим противоблошиным ошейником, на елке вспыхивали и тухли разноцветные лампочки. Я выдернул вилку: лампочки погасли, но наружная иллюминация продолжала гореть и освещать уже проступающие за окнами очертания пейзажа нереальными оттенками красного, зеленого и голубого. Снег не шел, но по сравнению со вчерашним днем его стало гораздо больше: он засыпал расчищенные Витторио дорожки и все следы. Тишина была просто невыносимая; мне захотелось закричать, разбить что-нибудь об пол, хотя не так просто что-то разбить о такой мягкий, пружинящий пол.

Я прошел через гостиную в кухню, открыл холодильник и увидел аккуратные ряды бутылок, коробочек, баночек, педантично расставленных по раз и навсегда заведенному порядку: как и все остальное, холодильный интерьер явно был подконтролен Марианне. Я подумал о распределении ролей между ней и Витторио, и как они все время работают каждый над своей ролью, оттачивая год от года мастерство и вырабатывая партнерские качества, благодаря чему их игра становится все более правдоподобной и выразительной. Слушая мягкую вибрацию мотора, глядя на хромированные полки, я подумал о распределении ролей между моей матерью и ее вторым мужем, между ее вторым мужем и моим полубратом, между моим полубратом и мной. Я подумал о взаимоотношениях напоказ и тайной, запутанной их подоплеке, о ложной завесе приличия и истинной сути, о добрых поступках и злых помыслах, о показных и спрятанных глубоко внутри чувствах. Каждая семья, подумал я, – это преступная группировка, в которой любому дозволено демонстрировать себя с худшей стороны и безнаказанно проявлять свои самые отвратительные недостатки. Я подумал о механизмах, позволяющих скрывать от посторонних истинное положение дел, о двойной и даже тройной защите, которой каждая семья страхует себя от внешнего мира. В сущности, подумал я, устройство семьи можно сравнить с устройством холодильника – оно так же просто и одновременно сложно: внутри кабели, провода, трубочки, компрессор, испаритель, система охлаждения, амортизатор, прокладки, многослойная изоляция стенок, а снаружи – красивая блестящая эмаль. От такого открытия у меня закружилась голова, и я вдруг увидел близкие вещи как в перевернутом бинокле. Закрыв холодильник, я снова двинулся в гостиную, заскользил, поочередно сгибая колени, то на одной, то на другой ноге, сжимая в руках невидимый микрофон. Камин давно погас, батареи центрального отопления еле теплились. Я передвигался по этому домашнему театру, как вирус, попавший в организм спящего здоровым сном существа: отчасти по инерции, отчасти от скуки, отчасти с безнадежностью вернуться на волю.

Сразу за кухней была дверь, через которую входили и выходили на сцену гостиной члены семейства Фолетти. Я открыл ее, тихо вошел и остановился в коридоре. Из-за ближайшей закрытой двери доносилось легкое похрапывание или молодой сони Нины, или молодого сурка Джефа-Джузеппе, во всяком случае, это было дыхание спящего спокойным глубоким сном узника-статиста.

Следующая комната оказалась кабинетом с факсом и двумя телефонными аппаратами; на письменном столе я разглядел стопки бумаги, папки, еженедельники, банковские уведомления, копии счетов и заграничных переводов, поступившие за ночь факсы. Я словно попал в корабельную рубку: здесь находились рычаги, позволяющие семейству Фолетти двигаться вперед или стоять на якоре, заявлять о себе миру, обрушивать на него добрые деяния, слова, улыбки, представительствовать в нем.

Я вышел из кабинета, сделал еще несколько шагов по коридору и услышал из-за следующей двери звуки сдвоенного дыхания: тяжелого – Витторио и прерывистого Марианны, в которое вплетались слабые вскрикивания и неразборчивые обрывки слов. Я резко повернулся, собираясь убраться восвояси, и задел маленький столик, который упал со страшным, как мне показалось, грохотом. В одну секунду я вылетел из коридора обратно в гостиную, не глядя, выдернул со стеллажа первую попавшуюся книгу, плюхнулся на диван и сделал вид, что поглощен чтением.

Фотографии кратера от упавшего где-то в Сибири метеорита. Сердце вот-вот выскочит из груди. Мысли разбегаются в разные стороны, как десять зайцев. Я несусь по снегу большими скачками. Марианна с холодной брезгливой улыбкой объясняет мне, что не совсем красиво вторгаться в личную жизнь других; Витторио в пижаме, вне себя от возмущения, кричит, что это я здесь вынюхиваю и высматриваю, и выгоняет меня из дома.

Подобная перспектива не слишком-то меня пугает, скорее наоборот.

Возможно, моя экскурсия в их частные владения и упавший столик были бессознательной попыткой изменить невыносимый для меня статус гостя-заложника. Сколько себя помню, я всегда был гостем-заложником, и подконтрольная мне территория никогда не простиралась дальше пределов моей собственной комнаты. Девятнадцать лет моя жизнь была вплетена в жизнь других, подчинялась законам, распорядку других, зависела от слов, телефонных звонков, уходов и приходов других, и единственное, что мне оставалось – это приспосабливаться и огораживаться всякими заслонами, чтобы хоть за ними чувствовать себя в безопасности. Я потерял способность сопротивляться и впал в такую апатию, что мне ничего уже в жизни не хотелось. Иногда, правда, во мне просыпался мой собственный маленький гуру и помогал восстановить потерянное равновесие, но ненадолго, потом все начиналось сначала. Вот и сейчас, увидев вдруг отчетливо со стороны себя, забившегося в угол дивана в доме Фолетти в густом лесу в штате Коннектикут в снегах в десятках километров от ближайшего человеческого жилья, я понял, что мое положение не из лучших: я загнан, осажден со всех сторон, беззащитен, я на грани отчаяния.