Марианна застыла на месте: я видел, как от удивления у нее распахнулись глаза и в них пробежала какая-то тень. Скрывая свое учащенное дыхание, я постарался непринужденным жестом оправить рубашку.

Мгновение спустя из-за стойки появилась Нина, вся растрепанная и раскрасневшаяся, она смотрела Марианне прямо в глаза чуть ли не с вызовом.

Марианна отвернула от нас лицо, попыталась улыбнуться, но не сумела, внезапно она показалась мне очень хрупкой и измученной, не имеющей другой защиты от жизни, кроме своих красивых платьев.

Витторио стоит у стеклянной внутренней двери, не слишком веселая улыбка растягивает его губы.

– Хочешь поехать со мной в город? Я должен там кое-что купить, – говорит он.

Я стою близко, прямо против него, с бесстрастным выражением лица. Двигаю ногой по плотному ковру, мои хлопчатобумажные носки бесшумно скользят по шерсти. Я мог бы просто ответить ему «нет» или не отвечать вообще ничего, повернуться и уйти вверх по лестнице, словно я вообще его не слышал, но мы с таким напряжением смотрим друг на друга, что я решаюсь принять вызов.

– Ладно, – говорю я.

Он удивлен, хотя и старается не показать вида.

– Вот и хорошо, – говорит он.

Мы поехали на обледеневшем «рейнджровере» по лесной дороге среди покрытых снегом деревьев. По крайней мере, первые двадцать километров мы проехали молча, погруженные в мысли, не ставшие словами, делая вид, что лишь слушаем шум мотора и шорох шин по дороге, лишь вглядываемся в раскинувшийся перед нами белый пейзаж.

Когда мы проезжали по деревне, состоящей из трех домов и бензоколонки, Витторио сказал:

– Мне кажется, для Джузеппе ты теперь стал кем-то вроде идола.

Тон сдержанный, но каждое слово словно стремится сорваться с цепи.

Я не ответил ему, я смотрел вперед, на белую дорогу. Я был не против открытой стычки, я был готов – рука на эфесе – отразить любую атаку.

Витторио молчал, наверно, целую минуту, но я чувствовал, что внутри у него все кипит, да и глаза тоже сверкали от возмущения, я представлял себе, каким бы тоном он высказал мне все, что ему хотелось. Однако как раз наоборот, его лицо постепенно расслабилось, сбросили напряжение челюстные мускулы и те, что расположены вокруг глаз и губ. Он улыбнулся, наверно, ему это было непросто.

– Бедняга, у него такой трудный возраст, – сказал он. – Он сейчас ни рыба, ни мясо. Достаточно услышать его голос, не так ли? Ему уже хочется самостоятельности, но он еще совсем ребенок. Ему еще повезло, что он оказался в таком спокойном месте. Тут все люди прекрасно относятся друг другу, и нет дурных примеров для подражания.

Я вспомнил, какое у него было лицо, когда Джеф-Джузеппе, не отвечая на его призывы, извлекал из пианино громовые аккорды, которым я его научил, и мне стало смешно.

– Если бы мы остались в Италии или Нью-Йорке, – продолжал он, – он бы не избежал заразы потребительства и мучился желанием быть, как все. В его голове не было бы ничего кроме фирменных кроссовок, фамилий кретинов, горланящих песни под гитару, да силиконовых дур с телевидения.

Он употреблял выражения, не принятые в Мирбурге и лишь слегка облагороженные намеренно небрежным тоном. Я прижимался виском к окну машины, ощущая границу двух пространств, того, что внутри, и того, что снаружи: здесь кончалась власть Витторио и начинался хаос.

– Но я доволен, что он находит язык с таким парнем, как ты. Нельзя же думать лишь о духовном, без всякого контакта с реальной жизнью.

Я смотрел на него искоса и не знал, отвечать ему или дать возможность выговориться.

Я вздохнул и сказал:

– Значит, ты считаешь, что я не духовная личность? Он повернул ко мне голову, поглядел на меня с неуверенным видом.

– Гм, может, и духовная. В этом так трудно разобраться. Марианна говорит, что духовная, а у нее удивительная интуиция. И сердце чистое и нежное.

Любопытно, верит ли он сам в то, что говорит, и не нужно ли ему убедить другого, чтобы убедить себя.

Несколько километров он проехал молча, потом заговорил опять:

– Кажется, Нине ты тоже очень нравишься. Тебе ведь удалось заставить ее есть, а этого не смог даже гуру.

Мне казалось, он бы предпочел, чтобы его дочь до сих пор страдала анорексией, только бы не признавать за мной хоть какие-то заслуги, в его голосе чувствовалась с трудом сдерживаемая злоба и в то же время растерянность. Я предпочел совсем не отвечать ему.

– В общем-то и ты в похожей ситуации. И у тебя мать в разводе и в семье сплошные проблемы, не так ли? Думаю, поэтому они чувствуют близость с тобой.

Я по-прежнему держал руки на коленях, перевернул их ладонями вверх, дорога скользила под откос среди покрытых снегом полей – взгляду не на чем было остановиться.

– Потому что все это не так-то просто, – говорил Витторио. – И нельзя не обращать на это внимания. В семье всегда существует проблема гармонии и нестабильности. И молодежи всегда трудно живется.

Странно, как быстро растет его настойчивость, как ему все труднее сохранять безмятежность. Он смотрел вперед и старался сидеть в непринужденной позе, но это удавалось ему все хуже.

– Ты, например, – спросил он, – ты очень страдал из-за неладов в твоей семье?

Время от времени он бросал на меня взгляд, потом снова смотрел на прямую белую дорогу, уходящую в ровную даль.

– Нет, – ответил я.

– Ты не чувствовал себя брошенным? – его голос звучал все настойчивее. – Ты не чувствовал себя оставленным и забытым, обойденным и любовью, и вниманием?

Я наконец разозлился: с какой стати я должен ему объяснять, где он совершил ошибку с Ниной. У меня чесались руки выбросить его из его же собственной машины.

– Нет, – ответил я ему.

Он замолчал, но, наверное, ему хотелось и дальше донимать меня вопросами, в глазах застыло выражение растерянности, какой я еще у него не видел.

Город. Медленный поток машин вдоль главной улицы. Это производит странное впечатление после жизни в полной изоляции: пространство кажется тесным, переполненным, в нем слишком много перемещений. Я смотрю на вывески банков, закусочных и супермаркетов, огромные, вращающиеся, брызжущие огнями рекламы по обе стороны четырехрядного шоссе, – они кажутся мне миражом.

– Так трудно возвращаться во всю эту кутерьму, – говорит Витторио. – И это еще что, это просто смешно. А вот Нью-Йорк, Париж или даже Милан после нескольких месяцев в Мирбурге – это просто шок.

Я смотрю в окно и думаю, как долго мне придется восстанавливать мой иммунитет, столь сильно пострадавший, пока я жил заложником в доме Фолетти.

– Ты должен постоянно поддерживать себя в форме, иначе тебе будет трудно вернуться в нормальный мир. Знаешь, как космонавты в космических кораблях, они постоянно должны заниматься гимнастикой, иначе в состоянии невесомости у них атрофируются все мускулы. И здесь ты должен просто заставлять себя хоть изредка бывать в городе, даже если тебе этого не хочется. Иначе ты рискуешь просто не суметь туда вернуться и навсегда приковаться к Мирбургу.

– А разве это так ужасно? – спрашиваю я его, вспоминая всю ту белиберду о самоосуществлении и высшей радости, которой они с женой морочили мне голову с самого моего приезда.

– Не знаю, – говорит он, в его голосе чувствуется настороженность. – И все же, хорошо это или плохо, но терять связь с внешним миром нельзя. Хотя бы минимальную. Марианна, та никогда не выезжает из Мирбурга, в город ее можно затащить только силком. Она не выносит шум и смог, и люди ей противны – взгляды, голоса, пошлые рожи. Ко всему этому у нее теперь стойкое физическое отвращение, в последние два года оно еще усилилось. Но у меня пока что еще есть работа, а ее не сделаешь, если я не смогу хоть изредка бывать в картинных галереях.

Мы вплыли в широкое асфальтовое озеро перед входом в магазин, Витторио остановил автомобиль, мы вышли.

Внутри магазин напоминал вокзал, он был бесконечен, по всей длине его высились полки, на которых рядами стояли банки с лаком, эмалью, клеем и растворителем, лежали дверные ручки и замки, коробки с гвоздями, болтами и винтами, молотки и отвертки, пилы и другие всевозможные инструменты, детали, запасные части – все, что только может понадобиться при строительстве и ремонте дома. Витторио сказал, указывая на все это изобилие: