(По его телу словно вновь пропускают электрический ток, только он не совсем такой, как был раньше, частота его выше, и его словно подбрасывает вверх, ему кажется, что он почти ударяется о брусья потолка. Но в то же время этот ток словно пригвоздил его к полу: он пронизывает все, от его слов и взгляда до его голоса и движений.)

HИHA: И сколько же времени ты можешь обойтись без еды?

(Все ее внимание сосредоточено на нем, пристальный взгляд, судорожный вздох.)

УТО: Да сколько угодно. В тот раз я не ел десять дней, но мог не есть и дольше, если бы захотел. Я бы мог перестать есть навсегда.

HИHA: И что бы тогда случилось? Ты бы умер?

(Заинтересована-наэлектризована, трепещет, искрится, вся внимание.)

УТО: Главное – не думать о последствиях, думать только о том, что ты хочешь делать. Остальное неважно.

(Ток, пропущенный через него, требует выхода: слов и мимики уже не хватает. И даже если, как вчера, сесть за рояль, и этого будет мало, нужно что-то совсем необыкновенное.)

УТО: Ты, к примеру, не хочешь есть. Потому что боишься растолстеть, да? От тебя остался один скелет, но тебе все равно кажется, что ты толстая. А все вокруг тебя постоянно заставляют тебя есть и волнуются, почему ты этого не делаешь, они просто сговорились все против тебя из самых лучших побуждений. Я прав?

HИHA (опустив глаза): Да.

УТО: Пусть ты не ешь, но ты стараешься ото всех это скрыть. Возишь вилкой по тарелке, потом прячешь тарелку, отщипнешь кусочек там, кусочек здесь. Ты просто трусиха, ты не решаешься открыто занять определенную позицию.

HИHA (отводя глаза): А что прикажешь мне делать?

УТО: Отказаться от еды. Но на самом деле. Перестав притворяться. А то ты проглатываешь втихаря целую банку соевого мороженого, и потом тебя рвет.

HИHA (сверкнув глазами): Неправда! Я никогда этого не делала!

УТО: Я видел на днях пустую банку и слышал, как тебя рвало в ванной. Ты должна прекратить все это и заявить об этом открыто. Нет ничего такого, без чего нельзя было бы обойтись, даже если это кажется самым необходимым. Дышать, например, тебе это кажется необходимым, не так ли?

HИHA (отводя взгляд): Ну, в общем, да.

УТО: А вот если я захочу, я могу спокойно перестать дышать.

НИНА (недоверчивый, недоуменный взгляд): Перестать дышать?

УТО: Смотри!

Я делаю так: встаю в исходную позицию айкидо, точно, как я видел в книжке, смещаю центр тяжести вниз, ноги ставлю пошире, стараясь получше выпрямить спину, руки висят у меня по бокам, и вот в таком положении я перестаю дышать. Я не стараюсь набрать побольше воздуха в легкие – мне кажется, что это выглядело бы как-то по-ребячески, – я просто перестаю дышать с последним словом, и воздуха в легких у меня почти не осталось. Я не знаю, зачем я это делаю, не знаю, что на самом деле толкнуло меня на этот поступок и что все это означает; думать уже поздно, я уже в процессе, стараюсь улучшить позу, скрещиваю руки на груди. Это не значит, что я задержал дыхание, как это делают ныряльщики, нет, я полностью прекратил дышать, возможно, на время, а может, и окончательно, если только мне удастся не отвлечься. Я стою, не качаясь, с закрытыми глазами, и не считаю секунды, и не спрашиваю себя, как долго я еще продержусь.

Самое любопытное, что у меня не было никакого желания сделать вдох, ни малейшего. Я был полностью свободен от жалкого инстинкта самосохранения, свободен от страхов и сомнений. Все во мне пришло в какое-то удивительное равновесие, а сила притяжения, казалось, утратила надо мной всякую власть. Все мои ощущения постепенно теряли остроту, и я полностью отдавал себе в этом отчет: пустота в легких, в груди замедленные удары сердца, ослабевшая пульсация в висках – я наблюдал себя как бы на все возрастающем расстоянии: на огромном панорамном экране или, наоборот, под стеклом микроскопа или в атмосфере другой планеты, удаленной на много световых лет от земли.

Отсутствие дыхательной деятельности постепенно привело к исчезновению и других функций: вся сложная система, которая поддерживала мою жизнедеятельность, без всяких усилий с моей стороны замедлила свою работу, замедлила настолько, что почти остановилась. Я в состоянии, близком к развоплощению, мои чувства с зыбкой своей поверхности опускаются в темную глубину, оставляя за собой светящийся след, подобный свечению планктона в черной и теплой воде. Я чувствую присутствие Нины, значит, у меня есть хоть какой-то зритель, но очень скоро мне кажется, что зритель мой постепенно расплывается, и еще я вижу свет вдали, он озаряет меня и согревает, мне кажется, что в том, что я делаю, есть глубокий смысл, а потом мне кажется, что смысла нет вообще ни в чем, а есть только система условных обозначений, придуманная, чтобы дать вещам хоть какие-то имена.

Мне казалось, что мои чувства приобрели немыслимую остроту и в то же время утратили всякую чувствительность, что я занимаю твердое положение в пространстве и куда-то опрокидываюсь, что я одновременно вверху и внизу, что я обладаю бесконечной силой и всю ее истратил, что я мчусь куда-то прочь, увлекаемый подземным потоком все ниже и ниже, туда, где царит мрак, а потом взлетаю наверх, как на американских горках в Луна-парке, но только страшно медленно, неспокойно и невнятно, в лениво-бешеном темпе. Я и существовал, и не существовал, я видел каждую промчавшуюся секунду словно под микроскопом и вместе с тем смотрел на все из далекого далека и со страшной высоты, с веселым чувством невесомости и полного отчуждения от вещей, людей и чувств. Я был без границ и контуров, ни один сигнал из внешнего мира до меня не доходил, мне не к чему было приложить силу, не на чем установить равновесие. Я был лишен абсолютно всего.

Я погрузился в темноту без всякого проблеска, канул в бездну без возврата, но вдруг бледная полоска света просочилась сквозь мои веки, и мне пришлось вернуться на поверхность звуков и ощущений, точно подводной лодке, которую канатами вытащили со дна, где ей было так хорошо.

Он открывает глаза, он лежит на полу, Марианна, склонившаяся над ним, смотрит на него, зрачки ее расширены от ужаса. Витторио припал ухом к его рту.

– Да, он дышит, – говорит он с тревогой, смешанной с яростью. Подкладывает руку ему под затылок, поддерживает его голову.

Нина плачет беззвучным плачем, сидя на полу, прислонившись спиной к холодильнику, Джеф-Джузеппе стоит рядом с мертвенно-бледным лицом.

– Все в порядке, все в порядке, – попытался сказать я но мне никак не удавалось вновь обрести голос, мне понадобилось несколько секунд, чтобы меня наконец услышали.

– Но что же все-таки случилось? – спрашивала Марианна вне себя от волнения, желания понять, а может быть, и просто страха. Она даже не сняла сапог, Джеф-Джузеппе и Витторио тоже, от рифленых подошв растекались по ковру ручейки тающего снега.

– Он перестал дышать, – подала от холодильника голос Нина, порой он срывался на визг, она дрожала и шмыгала носом, как ребенок.

– Как это, перестал? – спросил Витторио своим голосом-мегафоном. – Сознание потерял или что?

– Просто перестал, и все, – сказала Нина. – Сказал, что перестанет дышать, и перестал.

Марианна смотрела на меня, бледная, трясущаяся, словно ей предстояло великое посвящение.

Но сейчас у меня не было никакого желания разыгрывать мелодраму, я приподнялся и сел, хотя у меня все еще кружилась голова, и сказал Витторио:

– Да оставь ты меня, я чувствую себя прекрасно.

Он все еще держал меня за плечи.

– Подожди. Объясни ты мне… – сказал он.

Его руки художника-ремесленника-дровосека судорожно сжались, Марианна нервно дышит, раздувая ноздри, зрачки расширены. Нина с вытянутым лицом, она изумлена, она чувствует себя виноватой, она ничего не понимает, она сидит, сгорбившись.

А я уже встал на ноги, уже улыбался. Я сказал им:

– Тут и понимать нечего. Я чувствую себя прекрасно, не волнуйтесь. Я не сделал ничего особенного.

Осторожно переставляя ноги, я пересек гостиную, уже ни на кого не глядя, все свое внимание сосредоточив на том, чтобы идти не шатаясь.