Но все идет гладко лишь до тех пор, пока «милый бастард» подчиняется желаниям и законам своего дядюшки, как арендатор подчиняется условиям владельца земли.

Мой друг замечает, наконец, что все его мечты и устремления разбиваются о тупой провинциализм дядюшки. Он обращается к Самуэлю с просьбой о помощи для осуществления своих планов. И делает это так же естественно, как сын, когда обращается за помощью к отцу.

Вот тут-то «милый бастард» становится просто «бастардом», и ему отправляется то самое письмо. Дядя надеется таким образом призвать его к порядку, что говорит о недалеком уме Самуэля.

У Франческо, человека неуемной гордости, это вызвало только глубокое презрение и безмерную ненависть.

Конечно, думать, что Самуэль сможет заменить ему отца, было большой, непростительной ошибкой. Даже настоящий дядя не может его заменить, а уж такой, как Самуэль, тем более.

Получив это убийственное письмо, Франческо, наконец, отдает себе отчет, что он потратил лучшие двадцать лет своей жизни на негодяя, использовавшего его самым бессовестным образом. Оказалось, что у него нет семьи, нет никаких корней. Прошлое потрачено зря, будущее под большим вопросом. Он впадает в настоящую прострацию. Не может спать, ночами бродит по квартире, разум отказывается служить ему.

В какой-то момент он признается Анник, что с трудом удерживается от искушения отправиться в Турин и своими руками совершить возмездие. Жене постепенно удается успокоить его, чему способствует и рождение дочери. Он как бы подписывает временное перемирие со своей ненавистью ко всему этому семейству и с бешеной энергией отдается работе.

— Минутку! — перебил раввина комиссар, — Почему вы говорите обо всем семействе? Какое отношение имеют к этому остальные? Диего, Аннализа, маленький Чезаре?

— Не будьте наивны, господин комиссар! Вы же их знали! Кузен и его жена, эти посредственности, они ведь терпеть не могли Франческо, слишком уж он отличался от них. Они завидовали ему и, конечно же, еще подливали масла в огонь. Аннализа, с чисто крестьянской хитростью опутывает старого Самуэля, прекрасно зная, как тому хотелось бы иметь собственного ребенка. Только появление на свет истинного Рубирозы отодвинуло бы Франческо на второй план.

Муж ею в расчет не принимался. Не только потому, что он был импотентом, но и потому, что не смог бы отличить простой ночной горшок от старинной вазы. Его надо было убедить, что бесчисленные медицинские процедуры вылечили его, наконец, от стерильности. Это не составило для нее особой трудности. А потом она забеременела от дядюшки, чья старческая страсть, конечно, не укрылась от нее.

Ненависть Франческо питалась тремя источниками. Во-первых, мыслью о том, что все богатство, заработанное им для этой семьи, перейдет рано или поздно только в их руки. Во-вторых, нанесенным ему оскорблением. И в-третьих, тем фактом, что Самуэль продолжал наживаться на известности Франческо, когда тот стал уже богаче и знаменитее своего дяди.

Если посетители туринского магазина начинали расхваливать племянника, дядя делал вид, что между ними по-прежнему существуют самые лучшие отношения и что художественные галереи, разбросанные по всему миру, принадлежат единой семье. Это производило впечатление, и клиенты охотно покупали его товар. Чем больше был престиж Франческо, тем лучше шли дела у Самуэля…

Двадцать лет жизни наверстать невозможно, и ненависть неотступно терзала сердце моего брата по несчастью.

— Простите, — опять перебил комиссар. — Почему вы все время называете его «братом по несчастью»?

— Потому что оба мы выросли без отца. Мой отец оставил мою мать, когда мне не было еще и года. Я, так же, как и он, страдал от недостатка любви и от выпавших на мою долю унижений. Такие раны никогда не заживают до конца.

Но давайте вернемся к Франческо.

Я много раз безуспешно пытался его убедить, что он должен был бы благодарить своего дядю за письмо, которым тот расписался в собственной низости. Сколько раз я повторял и повторял ему: если бы Самуэль не открыл тебе тайну твоего происхождения, ты никогда бы не стал тем, кем стал сегодня. Так и продолжал бы смиренно ждать, что унаследуешь, наконец, имя провинциального дельца, который Бог знает что о себе вообразил только потому, что ему удалось создать себе прочное положение в Турине.

Мои слова, однако, достигали только его слуха, но не сердца.

«Дорогой мой Аарон, — говорил он мне, — как хорошо я представляю себе теперь то наслаждение, с которым Корде вонзила кинжал в грудь Марата. И ту радость, с которой французский народ смотрел, как падают в корзину отрубленные гильотиной головы его врагов. Это зрелище заставляло его забыть о голоде, унижениях, о перенесенных насилиях. Он чувствовал себя отомщенным. Кровь и ненависть опьяняют и дают настоящее наслаждение».

Я пытался его образумить. «Забудь, постарайся забыть», — говорил я ему.

«Забыть могут живые, — отвечал он. — А я уже мертвец. Днем я хлопочу о своей семье, о дочери, работаю. Все мои успехи — это не больше, чем форма мести. Я хочу доказать, что им не удалось меня раздавить, что я значу больше, чем они. И главное — что я есть. Ночью моя душа терзает мое безжизненное тело. Призраки прошлого обступают меня со всех сторон и пытаются вновь заставить кровоточить старые раны. Но плоть моя молчит, она уже не чувствует боли. Кровоточит душа. Я вновь вспоминаю мое обокраденное детство и юность, и всю последующую жизнь. Ненависть моя вновь и вновь питается кровью этих воспоминаний. Это необратимое чувство, Аарон. И его цвет — красный».

Так прошли годы. У Франческо появился еще один ребенок, сын от красавицы Павловской. Франческо-младший.

— Кстати, — перебил раввина Ришоттани, — вы ведь знаете, что этот мальчик сейчас у Анник?

— Да. Она добилась в конце концов, чтобы его отдали ей под опеку, и занимается им, как настоящая мать. Какая все-таки замечательная женщина! Она была прекрасной женой для Франческо, и всю свою любовь к нему перенесла теперь на его сына. Как странно. Павловская обладала тем же типом обаяния, что и Анник. В обеих было что-то восточное, что-то загадочное, как сама славянская душа.

— Вы были с ней знакомы?

— Да, я видел ее несколько раз. Рядом с ней невозможно было оставаться спокойным. Такая красавица, и такой ужасный конец! От нее исходила какая-то первобытная сила, действующая на окружающих. С первого же взгляда она производила незабываемое впечатление…

— Да, ужасный конец… — произнес Армандо, думая о тех мучениях, которые должна была перенести бедная Яна перед смертью.

— …Ну вот. Бешеный ритм последних двадцати лет жизни не прошел бесследно. Франческо заболевает, и надежды на выздоровление нет…

— И прежде, чем умереть, — с ложным простодушием вставил Армандо, — он поручает кому-то уничтожить всех туринских Рубироза. По странному совпадению это происходит через день после его самоубийства, что сбивает следователей с верного пути и заставляет их думать, что…

— Нет, комиссар. Ничего подобного не было. Вы ошибаетесь. Не будьте так нетерпеливы, — раздраженно заметил раввин. — Это убийство, — он сделал большую паузу, чтобы придать еще больше веса своему заявлению, — совершил сам Франческо.

— Да вы шутите! — воскликнул Ришоттани, выражая крайнее изумление. — У Брокара тоже возникло такое подозрение, но он тут же отмел его, поскольку Франческо покончил с собой днем раньше, чем это случилось.

— Именно здесь-то и заключается вся дьявольская изощренность этого плана.

— Было бы очень любопытно знать, как ему удалось расправиться с ними через день после собственной смерти, — с иронией заметил Армандо. — Пути Господни, действительно, неисповедимы, но мы, полицейские, склонны все-таки расследовать пути земные, а не небесные.

— Хочу предупредить вас, — холодно сказал раввин, что я не имею обыкновения тратить свое и чужое время на разные глупости. Вместо того, чтобы иронизировать, вы бы лучше вспомнили 1968 год.

— При чем здесь 1968 год? — удивленно и обеспокоенно спросил комиссар, зная свойство раввина внезапно отклоняться в сторону.