Так или иначе, через год-другой маленький Чезаре уже гораздо больше походил на дядюшку Самуэля, чем на Святого Духа или беднягу Диего, у которого возникли некоторые подозрения..

Коллеги утверждали, что если им случалось заглядывать в лавку Самуэля и там вдруг появлялась синьора Аннализа, старик весь преображался и начинал вести себя довольно смешно. Суетясь и нервничая, он старался оттеснить своих собеседников к выходу и, прекратив разговор, как можно быстрее захлопнуть за ними дверь. При этом, как все не очень умные люди, которые именно по этой причине чрезвычайно высокого мнения о своем уме, он был уверен, что его маневры остаются незамеченными.

Знакомые с иронической снисходительностью прощали ему эту, как они говорили, «старческую страсть».

Об Аннализе говорили, что это была тогда довольно приятная молодая женщина, лет тридцати. Очень ласковая, самолюбивая, не особенно щепетильная. Несмотря на крестьянское происхождение, в ней было порядочно снобизма и желания выглядеть сложной натурой. Она была чрезвычайно привязана к дяде и почти ни на шаг от него не отходила.

Ее завистливая сестра призналась как-то своей подруге: «Да, моя дорогая. Если бы Верди знал мою сестру, то вместо «Силы судьбы» появилась бы «Сила денег».

Франческо, которому к тому времени Анник уже родила дочь, почувствовал, что тут что-то не так и объявил дяде о своем намерении действовать самостоятельно. Он попросил возместить ему двадцатилетнюю работу на пользу семейства.

Самуэль демонстрирует негодование. С его точки зрения, племянник — его должник. Если он хочет самостоятельности, что ж, это его дело. Но требовать какого-то возмещения — это просто неслыханно. И он отправляет племяннику письмо, в котором явно чувствуется рука адвоката.

Раввин достал из ящика письменного стола две фотокопии и протянул их Ришоттани. И комиссар начал читать.

«Турин, 15 июня 1973 года.

Дорогой Франческо!

Отвечаю на твое письмо, касающееся двух основных вопросов:

а) твоего свидетельства о рождении,

б) твоих надуманных претензий по поводу работы на меня с 1958 по 1972 год.

Должен сказать, что содержание твоего письма поразило меня, и я долго не решался верить своим глазам.

К сожалению, все выражено более чем ясно, что и меня обязывает к такой же ясности.

Хотя я сам никогда не решался сказать тебе, что твое появление на свет было связано с печальным фактом знакомства твоей матери в возрасте 15 лет с человеком не нашего круга, думаю, что ты, если и не знал этого обстоятельства, то все же догадывался о нем по целому ряду признаков.

Ты и твоя мать были приняты в семью моего отца при полном понимании, проявленном в связи с этим всеми другими нашими родственниками. И таким образом твоя мать получила отеческую помощь в довольно трудный момент ее жизни, с тем, чтобы она могла забыть эту тяжелую драму и растить своего сына в лоне семьи, как законного ребенка.

Через несколько лет мой брат женился на твоей матери, и по этому случаю я, нижеподписавшийся, и все другие твои дяди по собственной воле и без всяких оговорок финансового характера подписали бумагу, где тебе разрешалось носить наше имя.

Таким образом, мой брат взял на себя, вплоть до своей преждевременной смерти, отцовские обязанности, хотя на самом деле он не был твоим отцом.

Отсюда следует, что ты обязан моей семье уважением и признательностью за все то, что было из милосердия сделано ею для тебя и для твоей матери. Можно, наверное, и не говорить о том, что многие девушки в ее положении бывают выгнаны из дома со всеми теми последствиями, которые ты хорошо можешь себе представить.

После смерти твоего «отца», а моего брата, я взял на себя нелегкую задачу заменить его и служить тебе примером, ведя тебя по жизненному пути.

С тех пор я всегда был рядом с тобой. И в те печальные вечера, которые последовали за смертью моего брата, и в годы учебы в школе, и в твоей работе, которую ты начал в лавке своей матери. С отеческим терпением я сносил все твои причуды и нелепые идеи. Но несмотря на все, ты, тем не менее, покинул семью (в результате одной из свойственных тебе причуд), чтобы переехать в Париж, откуда после длительного молчания ты сообщил вдруг о своем окончательном решении не возвращаться.

Я не раз приезжал к тебе, чтобы разобраться, какую же жизнь ты себе выбрал, и пытался убедить тебя вернуться в семью. Этого возвращения хотела и твоя мать. Но в ответ я всякий раз получал сухой отказ.

Со своей стороны, имея единственную цель — обучить тебя моей работе, я брал тебя с собой во время посещения антикварных магазинов Парижа, надеясь, что присутствуя при моих покупках, ты освоишь честное, хорошее ремесло.

Это, однако, не может считаться рабочими отношениями, каковых не было и впоследствии, когда ты, например, напоминал моим клиентам о том, чтобы ускорить отправку в Турин купленного мною товара.

Ты занимался отправкой товара другим итальянским антикварам от парижских коллег. И если я позволял тебе делать это и для меня, то только с целью оказать тебе помощь и дать возможность вести достойный образ жизни.

Как бы ни были единичны такие случаи, ты всегда был при этом щедро вознагражден, хотя и это ни в коем случае не является рабочими отношениями.

Только в 1969 году ты согласился вернуться в Италию, поставив передо мной условие совместной деятельности в Риме. Все финансирование, однако, должно было осуществляться мною. На этих условиях мы и начали наши поиски, пока, наконец, не выбрали помещение по улице Кондотти, 25.

От этого нашего дела, как явствует из бухгалтерских книг за 2 года, я не имел никакого дохода. И только после моих настоятельных вопросов ты явился ко мне 3 января 1972 года и, со свойственной тебе непредсказуемостью, заявил о расторжении нашего договора на основании твоего голословного утверждения о недоходности нашего дела. Я поверил и согласился с тобой, не желая твоего разорения.

Теперь же, если ты и дальше намерен продолжать этот гнусный шантаж на основании выдуманной тобой совместной работы, я не колеблясь, обращусь в любую компетентную инстанцию, чтобы заявить о своих нарушенных правах.

С надеждой, что ты не вынудишь

меня на такой шаг и с самыми

лучшими пожеланиями

Самуэль Рубироза».

— Дорогой комиссар Ришоттани. Теперь вы можете составить себе более верное и точное мнение о человеческих качествах того, кого Анник называла «свиньей». По трем причинам: во-первых, Франческо никогда не просил у дяди каких-либо сведений о своем рождении. Но эта свинья — его дядюшка — нарочно пишет об этом, чтобы Франческо, вздумай он показать кому-нибудь это письмо, попал бы в глупое положение как человек, бесполезно настаивающий на чем-то и решивший, наконец, открыть всю правду; во-вторых, без сомнения, наученный хорошим адвокатом, Самуэль, утверждает, что между ними никогда не было рабочих отношений, тогда как все европейские антиквары прекрасно знали, что все покупки, более или менее тайно, оказывались на складах дяди: в-третьих, в письме заключался откровенный шантаж.

Короче говоря, ему сообщалось: ты и твоя мать всем обязаны нам, мы вам не обязаны ничем.

И что самое мерзкое: все это сообщается сорокалетнему человеку, посвятившему лучшие годы семье, которую он считал своей… «Ты не наш, даже если тебе и перепали кое-какие крохи. Для тебя и этого много».

Теперь представьте себя на месте Франческо. В сорок лет, с ребенком, который должен вот-вот родиться, остаться в одних подштанниках, да еще с сознанием, что ты своим трудом помог созданию огромного богатства семьи Рубироза.

Он только-только открыл маленькую галерею в Риме. Коллеги ставят ему палки в колеса. Конкуренция безжалостна. У Франческо нет капитала, чтобы устоять перед этим напором. Он обращается к адвокату, который признавая всю его человеческую правоту, не считает возможным утаить от него правду и объясняет ему, что в Италии, в отличие от Америки, нет соответствующих законов, которые защитили бы его с фактической и с моральной стороны.