О румынах говорят, что это не национальность, а профессия. Я же думаю, что австриячка — это не национальность, а стихийное бедствие. Об их способе мышления я бы мог написать целую диссертацию под звуки вальса. Но в то время Франческо еще не мог понять, в какую ситуацию он себя загоняет.

Он чувствовал, что компания наша начинает распадаться, и не по причине нехватки женского пола, а потому что ослабел тот задиристый студенческий дух, который был ее основой.

Всем нам было уже по тридцать или чуть больше, и все, кроме пишущего эти строки, уже начинали так или иначе понимать, что они приустали от бесконечных и опустошающих авантюр, не имевших никакого будущего.

Франческо очень любил детей и не раз признавался мне, что не мыслит семьи без потомства. Гретхен была для него не только объектом страсти, но и женщиной высокого класса, достойной партнершей на жизненном пути. Будучи человеком действия, он, конечно, быстро понял, что между его и ее образом мыслей лежит глубочайшая пропасть, что усугублялось еще и родством этой бедняги с одной из самых богатых итальянских семей по линии тетки, тоже австриячки, с теми же особыми австрийскими мозгами, что по причине старости было даже более безнадежно. Но продолжим по порядку.

Гретхен, приехавшая в Париж, не имела ничего общего с той армией молодых особ, которые устремляются туда в поисках приключений или какого-то самоопределения.

Эта 24-летняя австрийка принадлежала скорее к тому типу людей, которые уезжают из родных мест в надежде избежать какого-то краха, не понимая, что сто тысяч километров расстояния от твоей родины и от привычных мест ни на миллиметр не удаляют тебя от себя самого. Короче говоря, если ты дурак в Вене, то останешься дураком и в Париже, и в Лондоне, и в Сиднее.

Она приехала в Париж в надежде забыть о несостоявшемся замужестве. Дело в том, что во время римских каникул на вилле своего дяди, бумажного и финансового магната, владельца нескольких газет, она влюбилась в одного мелкого промышленника, занимавшегося бизнесом шерсти и попавшего в то время в довольно трудное положение. Красавица-австриячка, под влиянием своей тетки, сулившей ей золотые горы без каких-либо, однако, вещественных подтверждений этого, как если бы дело шло о неразумном дитяти, убедила своего поклонника в возможности получить от дяди необходимую ему финансовую поддержку.

Ну а дядя, как и все нувориши, благоволил к вассалам и льстецам и терпеть не мог рьяных и амбициозных молодых людей. Он пригласил претендента на руку своей молодой племянницы к себе на яхту (роскошное сооружение длиной в 35 метров) и, хорошенько его разглядев, решил, что тот не стоит испрашиваемых ста миллионов. Затем спровадил его, произнеся какие-то приличествующие случаю слова типа: «До свидания, надеюсь вскоре опять увидеть вас. Позже мы вернемся к этому разговору».

Воздыхатель оказался умнее, чем мой бедный Франческо.

Он рассудил, в свою очередь, что жениться на девушке без гроша в кармане и при этом с замашками миллиардерши не слишком полезно для его собственного здоровья, а также для здоровья его предприятия, и исчез по-английски, к изумлению родственников Гретхен. Они в простоте душевной полагали, что родство с ними не может не составлять заветной цели любого претендента.

Гретхен, прибывшая в Париж с багажом своих воспоминаний и разбитых надежд, на какое-то время ударилась в романы, а затем в поле ее зрения попал Франческо. Собственный антиквар — это шикарно, производит впечатление, подумала она и среди всех претендентов на ее «щелочку» выбрала именно его. И сделала это в самый удачный момент.

Франческо к этому времени начинал чувствовать усталость от обычных романов.

С их помощью, как и все мы, он освоил приличное географическое пространство, простиравшееся от России до Австралии.

В его коллекции не хватало только эскимосок, что, впрочем, исключается, поскольку они, говорят, вместо бриллиантина пользуются мочой, и японок. Этих-то нет и в моей коллекции, хотя по слухам они — полный отпад.

Поскольку дядя Самуэль был бездетен, Франческо хотелось иметь семью, сына, чтобы было кому передать родовое имя, но главным образом ему хотелось этого и для себя самого. Он часто говорил: «Если я женюсь, а когда-нибудь я женюсь, я сделаю это ради детей». Как человек сторонний я видел все более четко и, предугадывая будущее, пытался открыть ему глаза. Но, так же как и в отношении его дяди, не имел здесь успеха. Каждый человек устроен на свой особый лад. Я был склонен к размышлениям, Франческо же был честолюбив и предпочитал действовать. Быстрота действия — вот что было его девизом. Что до ошибок, то он их будет исправлять «по ходу дела».

Но он, бедолага, тогда еще не знал, что эта «австрийская ошибка» будет стоить ему кучу времени и денег, а также больших промедлений в карьере.

Если делая сальто-мортале, ты падаешь на все четыре лапы — это одно, а если летишь вниз головой, то нужно порядочно времени прежде чем ты полностью восстановишься и сможешь снова приняться за акробатические упражнения! Много было предзнаменований, которые должны были бы его остановить. Однажды в Турине он был приглашен на ужин в дом дяди Гретхен. В какой-то момент он обратился к ее тетке Эвелине с таким признанием: «У меня всегда была мечта заиметь какой-нибудь дом в деревне с куском земли, чтобы своими руками возделывать его и иметь на столе то, что сам вырастил. В тот день, когда это осуществится, я был бы счастлив пригласить вас к себе». На что тетка ответила: «К тому времени, когда вы заимеете собственный дом, мы уже лишимся наших зубов», — и расхохоталась, вместе со своим бумажным магнатом.

Франческо был настоящий джентльмен. Он и бровью не повел в ответ на это лапотное хамство. Ужин закончился и он, оставив Гретхен на попечение родни, уехал в Париж.

Так, еще до свадьбы, начали появляться первые грозовые облака. Тетя Эвелина, культура и умственные способности которой были весьма ограничены (первое — не только по ее вине, второе — изначально обусловлено), исходила злобой.

Ей было тогда около шестидесяти. Черные волосы, правильные черты лица, небольшой рост, широкие плечи, повадки и манера говорить, типичное для женщины 30-х годов, не заметившей, что на дворе почти 70-е, и что мужчины восхищаются уже не ею, тетей Эвелиной, а ее племянницей Гретхен.

Что в ней было самым приметным? Пожалуй, две вещи: первая, это то, что она не ходила, а шествовала, время от времени забавно сбиваясь с шага по причине возраста и артроза. Вторая — ее манера улыбаться, изо всех сил растягивая губы и демонстрируя все тридцать два фарфоровых зуба с синеватым отливом, зловеще контрастирующими с ее лицом, все еще правильным, но уже тронутым всеразрушающим временем.

Черные ее глаза блестели зло и холодно. Она постоянно была в плохом настроении, хотя у нее было все, что душе угодно: роллс-ройс и кадиллак, два шофера, тридцатипятиметровая яхта, коллекция драгоценностей, которой могла бы позавидовать и королева, титул графини (обошедшийся ее мужу в целое состояние) и сам граф под боком.

Но все ее деньги были бессильны перед наступающей старостью, которая искажала совершенный прежде овал лица, разрушала упругость груди, расплющивала ягодицы, одаривала мешками под глазами. В отчаянной попытке остановить время и выглядеть по-прежнему, она старалась двигаться не по возрасту резво, на манер молодой кобылицы. Это делало ее смешной, но чем-то и трогательной. Она вызывала раздражение и сострадание, хотя и не заслуживала последнего, поскольку с более слабыми и менее богатыми она вела себя подло и безжалостно.

Муж ее, массивный обладатель огромных седых усов, походил на аристократа. Его изысканные, любезные манеры заставляли любого верить в его расположение к себе. Но мысль, что с его помощью ты сможешь сделаться таким же богатым, как он, внушала ему священный ужас, так же как и его жене и как любому нуворишу.

Поэтому, если ты обращался к нему за финансовой помощью или предлагал выгодное для обоих совместное дело, рассчитывать на него не приходилось. Ему легче было отказаться от денег, чем поделить их с тобой.