Когда несчастный Франческо узнал о своей неизлечимой болезни, он предпочел вызвать у Павловской ненависть, а не оставлять ее с воспоминаниями и сожалениями: молодой женщине это перенести намного труднее. Щедрый при жизни, он хотел остаться таким же и после смерти. А Яна начала мучить бедного Дюваля, постоянно угрожая уйти от него, если он не будет выполнять ее капризов. Вот вам и драгоценности, часть которых, самую малую, нашли в стене его квартиры.

В течение нескольких недель Яну преследовали телефонные звонки с угрозами и требованиями передать документы об аукционах, те, о которых вы мне в свое время сообщали. Естественно, делались намеки и на ее материнские чувства. Бедная женщина, которая совсем ничего не знала, обратилась к своему новому ДРУГУ Марку Дювалю, за которым, в свою очередь, следили, как я полагаю, те же самые люди. Это они потом замучили и убили его.

Но продолжим по порядку. Вернемся к рассказу Моник.

В то утро Яна показалась мне более возбужденной и напуганной, чем обычно. Я пыталась ее успокоить, но напрасно.

— Я не дурочка и не страдаю манией преследования. Если я говорю тебе, что за мной слежка, значит, я в этом уверена.

— То, что два или три раза ты видела в разных местах города одних и тех же людей, — возразила я, — не подтверждает твоих подозрений. А если это просто случайность?

— Черта с два случайность! Это были два араба с такими мордами, что захочешь, и то не забудешь. Послушай, — продолжала она, — примерно через час я отправлюсь в «Купол». Я возьму с собой большую косметичку, точно такую же, как у тебя. Слушай меня внимательно, и тогда ты, наконец, может убедишься. Возьми свою машину и сумку и остановись неподалеку от моего дома. Старайся не бросаться в глаза. Подожди, пока я выйду, и поезжай за мной до «Купола». Я присяду за столик ровно на столько, сколько надо, чтобы заказать кофе на террасе, а потом спущусь с сумкой в туалет. Ты спустишься за мной, и мы молча обменяемся сумками.

— А что в твоей? — спросила я ее.

— Это не телефонный разговор, да и нет времени. Потом созвонимся. Если со мной что-нибудь случится, передашь все нотариусу в Женеву. Инструкции в сумке.

У меня не было времени возразить или задать еще какие-то вопросы. Яна резко прервала разговор.

Я сделала все, как она сказала, и остановила свою машину, неподалеку от ее подъезда. Страх, который я почувствовала в ее голосе, убедил меня, что дело серьезное. Я неплохо фотографирую и в последний момент, перед тем, как сесть в машину, я чисто автоматически прихватила свой верный «Кодак». Спустя какое-то время Яна вышла из дому, села в машину и поехала к бульвару Монпарнас. Почти в этот же момент, справа от меня, откуда-то вынырнул старый «ситроен» с двумя типами, похожими на каторжников.

Яна была права. За ней следили. Эта неожиданность страшно меня перепугала, и я потеряла несколько драгоценных мгновений. К счастью, я знала, куда направлялась моя подруга и, успокоившись, после нескольких попыток тронулась с места. Доехав до «Купола», эти два типа, возможно арабы, остановились, вылезли из машины и, делая вид, что разговаривают, стали следить за Яной на террасе кафе. Такой случай мог и не повториться, подумала я и, схватив мой «Кодак», тут же нащелкала десяток кадров. Во всяком случае, говорила я себе, если что-то случится с моей подругой, я смогу предложить кому следует кое-что получше, чем приблизительный словесный портрет. Мне совсем не понравилось, какой оборот приняло это дело. Я чувствовала себя виноватой в том, что не поверила Яне и тоже начала бояться. Но потом набралась храбрости и спустилась в туалет. Тут мы обменялись сумками, и я вернулась домой. И стала ждать телефонного звонка. Но телефон как будто замолчал навечно…

В сумке мы обнаружили броши, солитеры и камни такой ценности, что их происхождение никаких сомнений не вызывало. И письмо. В письме объяснялось, что Павловская ничего не знала о содержании таинственных досье своего бывшего любовника, ко угрожая ее жизни, ей стали постоянно звонить какие-то неизвестные лица. Она предполагает, что это те самые арабы, которые тайно следили за каждым ее шагом, куда бы она ни пошла. Этих двоих она заметила чисто случайно, поскольку в течение дня три раза столкнулась с ними в разных уголках Парижа. Кроме того, ока просила Моник, если события обернутся для нее драматически, заняться воспитанием Франческо.

Она сообщала адрес нотариуса Лаффона в Женеве, своего доверенного лица, под опеку которого передавался солидный капитал в долларах, французских франках, иенах и западногерманских марках, который перейдет сыну по исполнении двадцатипятилетнего возраста. В случае смерти Франческо, капитал переходит Яне, вплоть до ее смерти, а затем к Мартине Рубирозе, дочери Франческо-старшего и Анник.

В случае преждевременной смерти Павловской, нотариус обязывался назначить опекуна, и в этом смысле письмо являлось свидетельством: в нем выражалось полное доверие Яны ее подруге Моник как возможной опекунше Франческо-младшего. Письмо оканчивалось обращением к Моник с просьбой в память о старой дружбе заняться воспитанием сына.

Обеспокоенный довольно пессимистическим тоном письма и тем, что Павловская тоже испарилась, подобно нашему Рембрандту, я запасся ордером на обыск в квартире Яны. Я позвонил у двери со слабой надеждой, что сама Павловская появится на пороге, хотя, принимая во внимание очередной поворот событий этого дела, должен был себе признаться, что почти не надеялся увидеть ее в живых. Перед моими глазами все еще стояло обнаженное истерзанное тело Дюваля, и я говорил себе, что если угрожавшие были теми же, кто убил посредника, то у бедной женщины оставалось мало шансов. Как я и предполагал, дверь не открыли. Я приказал своим людям взломать ее. Трудно описать, в каком состоянии я нашел эту квартиру. Диван, кресла, матрасы — все было вспорото и вывернуто наизнанку: вам прекрасно известно, что с этого, обычно, начинается обыск как у полицейских, так и у преступников.

Но тут еще и свернули биде и раковину в туалете, заглянули под ванну, подняли паласы и паркет, сорвали кое-где обои и даже расколотили дверь в надежде найти то, что искали. Мне показалось, будто я попал на стройплощадку.

Я сразу же попросил проявить пленку, отснятую Моник. По некоторым предварительным сведениям, полученным по каналам международной полиции речь могла идти об иранских террористах, фанатичных приверженцах аятоллы Хомейни. Я сразу же попросил принять необходимые меры, предупредил о состоянии боевой готовности во всех полицейских управлениях Франции, но все оказалось бесполезным: никаких следов Павловской и предполагаемых террористов. Хотя я и отчаялся увидеть Яну в живых, хотелось использовать все возможности. К сожалению, мои предчувствия полностью оправдались.

24 апреля руанская полиция прислала мне фотографию зверски убитой женщины, возможно, проститутки. Ее тело обнаружили на одной из строительных свалок, в сухом русле реки неподалеку от города. Хотя тело жертвы было невероятно изуродовано, сомнений не оставалось: это Павловская. Преступление выходило из общего ряда, совершенных в связи с проституцией или наркотиками. Все же несколько сомневаясь, я лично проводил Моник в местный морг для традиционного опознания. Перед прекрасным изуродованным телом подруги она сначала упала в обморок, а потом отчаянно разрыдалась. Эти негодяи на славу постарались в надежде вырвать у нее то, чего Павловская никак не могла знать, потому что ее бывший любовник абсолютно ничего ей об этом не говорил. Изнасиловав ее, они засунули ей в промежность бутылку кока-колы. Возможно, с помощью кусачек, они вырвали ей соски, гасили окурки о ее кожу, глубоко исполосовали щеку бритвой или очень тонко отточенным ножом, вырезали куски кожи, покрытые волосами. Не хочу здесь останавливаться на описании проявлений самой варварской, зверской и нездоровой жестокости. Хочу сказать только единственно, что осталось от красоты Павловской: глубокие и прекрасные ее глаза, редкой голубизны, необычайно широко распахнулись и гротескно уставились на смерть, возможно, в поисках причины подобной жестокости. Не знаю, как описать вам чувство бесполезности всего, бессилия и злобы, охватившее меня при виде этого изуродованного тела, которое даже в таком виде источало какую-то первозданную красоту. Быть может, из-за абсолютной невозможности что-либо сделать перед лицом этого неоправданно жестокого преступления или из-за подсознательного чувства восхищения этой женщиной, которое родилось во мне, когда я впервые увидел ее на фотографии, а, может быть, и еще из-за чего-то необъяснимого, внушенного мне видом этой несчастной жертвы и моих к ней чувств, наконец, попросту из-за второго поражения, которое я потерпел в этой борьбе, я почувствовал, что во мне закипает глухая жуткая ярость, стихийная ненависть к преступникам, личности которых, наконец, стали известны. Ясно одно: я не успокоюсь, пока не передам ее убийц в руки правосудия. Невозможно вот так, безнаказанно разрушать красоту.