Он не любил ни Парижа, ни парижанок, ни французов, ни Франции. Ладно, пусть не любит французов: мы тоже считали их спесивыми и надменными типами. Но он не любил и очаровательных парижанок, которые в любви завоевали Нобелевскую премию!

Мы терпели его как необычное явление среди нашей разболтанной компании энтузиастов и мечтателей, человеколюбивых и невероятно щедрых на все то, чего у нас не было. Не довольствуясь только тем, что терпели его, мы время от времени отправлялись на его поиски, чтобы вместе провести вечер, позабавиться, подковыривая его вопросами, проверить насколько он преуспел, подзудить, подначить, попытаться вытянуть его из собственной скорлупы.

К сожалению, как и все скупцы, он был скуп и на время, которое тоже экономил из-за боязни поплатиться деньгами, чувствами, в общем, всем. Хотя этот сукин сын и не мог похвастаться особыми победами на женском фронте, но те немногие, которых он завоевал, за малым исключением, любили его до безумия. Они тоже, как и мы, отчаянно пытались его изменить, внушить ему, что жизнь одна, неделимая и непредсказуемая, пытались донести до него красоту Парижа, его огромное культурное значение, познакомить с историей города, рассказать о культе человека, царившем в этой европейской столице. Все напрасно.

После того, как он устроился на работу в OECD [27], он снял неподалеку от службы небольшую двухкомнатную квартиру. Все вечера он слушал радио и смотрел телевизор. Он жил в Париже как жил бы в какой-нибудь маленькой деревушке на юге Италии, но очень сожалел, что попал в Париж, потому что в деревне все бы его знали и уважали и со шляпой в руке кланялись бы: «Добрый день, дотторе Примавера! Добрый вечер, дотторе Примавера! Доброй ночи, дотторе Примавера!». А в Париже, в бесконечных коридорах ОЭСР все эти приветствия, брошенные на ходу и без уважения, напоминали какое-то бормотание сквозь зубы: «Бонжур, мосье Примавера! Бонсуар, мосье Примавера! Боннюи, мосье Примавера!», но чаще просто: «Привет! До скорого!» — без обращения и даже без фамилии. Он никак не мог смириться с безымянностью, этой привлекательнейшей и симпатичнейшей стороной парижской жизни, так же как и мы не могли примириться с тем, что столь неприятный человек носит фамилию Примавера [28].

Джанни Сиракуза из Бари вошел в нашу компанию примерно через год после Примаверы. Нам его представил сам Джузеппе как своего коллегу и ближайшего друга.

Маленький, безобразный, важный, он тоже отличался скупостью, но с ним случались неожиданные припадки щедрости, подобно приступу малярии, который нападает на тебя, когда меньше всего этого ожидаешь. Маленький Джанни был способен заплатить за всех и поставить всем выпивку из одного только удовольствия показаться важным, как-то покрасоваться, особенно в новой женской компании, показать ей свои финансовые возможности и убедить кое-кого подняться в его альков, соседствующий с небесами. Соблазнив очередную жертву, он вновь возвращался к своей вошедшей в пословицу экономии. Зарабатывал он, судя по всему, не слишком много, но, будучи поклонником Парижа и местных развлечений, он постоянно боролся между желанием сэкономить и желанием повеселиться. В итоге этой борьбы он, как правило, испытывал недостаток в средствах. Когда ему надо было занять денег, его любимой жертвой становился Франческо. Он обращался к Франческо (единственному из нашей компании обладателю машины, «Джульетты», и довольно приличных денег, благодаря торговле предметами старины) и простодушно начинал попрошайничать, вначале задавая одну и ту же серию вопросов, которые со временем стали чем-то вроде пароля, свидетельствующего о насущных нуждах Сиракузы.

Он начинал так:

— Как дела, Франческо? Давненько я тебя не видел.

— Хорошо, спасибо. А у тебя?

— Отлично, — торопливо отвечал Джанни.

— А как мама, все хорошо?

— Конечно, спасибо.

— Дядя? Он тоже себя хорошо чувствует?

— Да, очень хорошо.

— А сестра?

— Моя сестра? Но у меня нет сестер.

— Ах, проклятая рассеянность! Я что-то перепутал. Ну а дела? Хорошо идут?

— Довольно-таки.

— Прекрасно. Послушай, ты даже не представляешь, насколько мне неприятно обращаться к тебе в подобных обстоятельствах, но я хотел бы попросить у тебя взаймы шестьдесят, в худшем случае… пятьдесят тысяч франков. Я верну через несколько месяцев.

Франческо пытался торговаться, но кончалось тем, что давал. Бывало, через месяц Джанни вновь появлялся на горизонте и разыскивал нас в одном из насиженных кафе. В конце вечера он обычно предлагал немного проводить своего лучшего друга Франческо. Как только они оставались вдвоем, он сразу же заводил ту же пластинку, только вместо сестры спрашивал о здоровье брата, которого у Римлянина тоже не было. Тогда он переходил к насущной теме:

— Ты дал мне в долг пятьдесят тысяч, так?

— Так.

— Десять дней назад я вернул тебе двадцать, так?

— Так.

— Остается тридцать тысяч долга, так?

— Так.

— А что если ты сейчас отдашь мне двадцать тысяч, которые я тебе вернул, и добавишь еще десять? Тогда я буду должен тебе шестьдесят тысяч, согласен?

— Согласен.

— Не знаю, как тебя и благодарить. Думаю, верну через два месяца.

Всякий раз, когда Франческо представлялась возможность помочь соотечественнику, он охотно это делал, но в случае с Сиракузой веселился от всей души. Всякий раз, когда маленький Джанни из Бари начинал перебирать четки своих вопросов по поводу здоровья родственников своего друга, Римлянин вдруг застывал в картинном изумлении.

— Джанни, как ты мог забыть мою матушку? — упрекал он Сиракузу.

— Ах, да. Извини. Извини меня, пожалуйста.

Однако с годами эти шуточки стали нас утомлять, поэтому на втором вопросе мы грубо его обрывали:

— Сиракуза, не будь засранцем. Говори сразу, сколько тебе надо?

На что маленький Джанни, делая вид, что его оскорбили, отвечал:

— Прошу вас, минуточку, давайте все по порядку. Ведь не звери же мы. Все в свое время, — и невозмутимо продолжал свой инквизиторский репертуар с того самого вопроса, на котором его остановили.

За десять лет (насчет мелких сумм он никогда не беспокоил Франческо) мы раз сто обозвали его засранцем. И ничего с ним нельзя было поделать: он занимал деньги только после того, как справится о состоянии здоровья всех ваших родственников.

Он был заядлым полемистом и хотел побеждать в каждой дискуссии. Начинал он обычно так: «Извини меня, Джузеппе, но я хотел бы напомнить… Прошу, Франческо, скажи… скажи же… Извини меня, Джулио, не хотелось бы задевать твое самолюбие, но аргументация Сортира безупречна».

В качестве банкира он предпочитал Франческо Рубирозу, а в качестве консультанта по работе и советчика — Джузеппе Примаверу. Понять это более чем легко, поскольку только настоящий сквалыга может давать советы более мелкому, а Примавера питал по отношению к Джанни отцовские чувства и выставлял их напоказ. Прежде всего, потому, что он был на три года старше Джанни, а кроме того терпеливо его слушал и даже отказывался от полемики, когда речь заходила о возможностях сделать карьеру в ОЭСР. Затем, будучи не меньшим сквалыжником, Джузеппе видел в Джанни распущенного сынка, мота, которому следует внушить чувство ответственности и, особенно, понимание значения капитала, не марксова, а собственного.

Все это время Франческо показывался редко. Он был полностью поглощен любовью к Николь, которая оказалась в интересном положении. Об обычном аборте, который делают на втором или третьем месяце беременности, не могло быть и речи, потому что Николь заметила все лишь на четвертом, а до этого у нее все было нормально с месячными. Врачи утверждают, что подобные вещи, хоть и не очень часто, происходят.

Мой бедный друг Франческо серьезно влип. Николь, с врожденной способностью женщин к приспособленчеству, сделалась еще более мягкой, податливой, влюбленной, вела себя, как покорная рабыня. Ничего сверхъестественного в этом не было. Ее подстегивали два обстоятельства: невозможность сделать аборт (в то время, к тому же, эти операции во Франции были запрещены, стоили невероятно дорого и осуществлялись подпольно), а с другой — желание выйти замуж.