— Извините меня, синьора Боттеро, но вы, кажется, хотите сказать, что под шкурой ягненка прятался волк?

— Вот именно! Я даже считаю, что с помощью любезностей он навязывал, ни больше ни меньше, свой диктат, точно так же, как делают это иезуиты: или целуй распятие, или гори на костре. Естественно, что это его священное пламя, как и пламя церковных костров, сопровождалось речами о добрых намерениях по спасению человечества и во благо Франческо. Но с нашим племянником это не проходило, потому что он был молодым энтузиастом, сильной личностью с совершенно определенными намерениями. Он отдал свою привязанность сначала Самуэлю, но потом понял, что дядя пытается использовать его исключительно для осуществления собственных амбиций, с тем, чтобы увенчать успехом собственные пустяковые планы. Пока это было возможным, Самуэль беззастенчиво использовал инициативу и работоспособность Франческо, придерживая его при себе и всячески давая понять, что он самый любимый и самый способный его ученик, который со временем унаследует все семейное дело.

Когда Франческо женился в первый раз на одной очень фривольной и не очень умной австриячке и попросил денег на открытие собственного магазина в Париже, этот дурак, мой братец, совершенно не понял (в отличие от Картье, Гермеса и Булгари в свое время, а затем и от Леви, Крамера, Мейера и других китов антиквариата), насколько важно было, чтобы имя Рубироза фигурировало в городе с такими международными связями. Когда тамтамы антикваров (куда как мощнее африканских) донесли до общего сведения заинтересованных лиц, что вместо этого старик «репатриировал» племянника, всего лишь ради того, чтобы открыть небольшую галерею в Риме, все единодушно прозвали его «итальянским кретином». Этот идиот, корчивший из себя Господа-бога (да простит ему Господь после смерти), даже не догадывался, что написать собственную фамилию на магазине в Париже — это сделать ее известной во всем мире.

— Вы не очень-то любили старика. Почему? — спросил Ришоттани.

— Очень просто. Если у тебя приемный сын, то с ним и надо обращаться как с сыном: следить за ним, подбадривать, помогать ему реализоваться там, где он желает и когда он этого хочет. Он не должен превращаться в пассивное орудие, в раба, используемого для осуществления собственных амбиций. Только собаки, потому что они глупы, сохраняют слепую верность, и только от них следует требовать абсолютной верности, а не от разумных человеческих созданий, свободных в своем выборе. Именно это я ставила в вину моему двоюродному брату при жизни и в этом продолжаю обвинять его после смерти: он любил Франческо и смотрел на него как на пса, а когда пес, который таковым не был, вздумал огрызаться, он поступил с ним, как с собакой, посмевшей укусить хозяина — подло выгнал его из дома, как будто его никогда и не было. А когда заметил, что Франческо — вовсе не пес, постарался уничтожить его в самом конкретном смысле этого слова, прежде всего морально. Этой подлости я не могла ему простить ни при жизни, не могу сделать этого и после смерти.

— Одной вещи я не могу понять, синьора Боттеро. Ведь Франческо прислушивался к вашему мнению. Почему вы не попытались открыть ему глаза насчет Самуэля?

— Я пыталась это сделать, но не забывайте, что до моего приезда в Рим Франческо верил моему брату, как сын верит отцу, и восхищался им. Однажды он даже сказал мне: «Тетя, мне действительно повезло. Я потерял отца, но нашел другого, еще лучше».

— Что вы думаете об убийстве на вилле и пропаже картины? Она как в воду канула.

— Ну что тут можно сказать? Конечно же, многие облизывались на эту картину стоимостью в пятьдесят миллиардов. Держать ее дома было всегда рискованно и свидетельствовало только о недостатке ума. Преступника или преступников, по-моему, следует искать среди антикваров или клиентуры моего кузена. То, что убили старого эгоиста не страшно. Мне жалко парнишку, потому что и в этом случае, как всегда, расплачиваются невиновные.

— А что вы можете сказать о синьоре Аннализе Вакка, по мужу Рубироза?

— Я не очень с ней общалась, но вполне достаточно, чтобы понять: это вульгарная, ничтожная женщина, честолюбивая карьеристка, — сказала синьора Боттеро с горечью.

— Как вы считаете, у нее могли быть близкие отношения с вашим братом?

— Я бы не слишком удивилась. Я долго не могла понять, каким образом Диего вдруг избавился от импотенции. В свое время его осматривали самые знаменитые эндокринологи Европы, и все единогласно заявили, что это непоправимо. Но давайте вернемся к Франческо. Целых три года он всячески старался получить кредит для организации дела в Париже, ко все было бесполезно. Мой братец был непоколебим. Его поддерживала и жена-австриячка, родители которой жили в Италии. Мой кузен все время предлагал открыть магазин на паях в Риме, приводя в качестве основного аргумента то, что необходимый для этого капитал был до смешного мал по сравнению с возможным дебютом в Париже. Хотя Франческо так и не понял, куда девались все миллиарды, которые он заработал для дяди, в конце концов он уступил и открыл небольшую художественную галерею в Риме на улице Бабуино, но никогда не смог простить ему того, что тот обманом заставил его покинуть Париж. Мне кажется, что именно с той поры он увидел дядюшку в истинном свете, и в душе его родилась глухая озлобленность, превратившаяся впоследствии в глубокую ненависть.

В душе я понимала Франческо и оправдывала его: он всю жизнь проработал на дядю, а когда однажды решился попросить что-то для себя, услышал: «Не ешь, что хочется в Париже, а лопай, то, что дано в Риме».

— Но, синьора, — перебил комиссар, — вы действительно думаете, что причиной глубокой ненависти между двумя людьми может стать разница во мнениях по поводу того, где открыть филиал? Мне кажется, что подобное предположение лишено серьезных оснований.

— Вовсе нет, — раздраженно сказала синьора Боттеро. — Практически, речь шла о злоупотреблении доверием. Подумайте сами: молодой человек почти двадцать лет работает на дядю, которого любит и уважает больше, чем родного отца. Себе он оставляет лишь небольшой процент от огромных заработанных денег, идущих в доход семьи. Он часто рискует, пересаживается с самолета на самолет, перелетает из страны в страну, пересаживается на машину… И все это во имя обогащения всего семейства, в то время как мой старый дорогой кузен сидит себе преспокойно в Турине, и даже мысль о возможности сесть на самолет приводит его в ужас. Он боится жены, этой гарпии, боится ее родителей: она всех пристроила к нему на работу. На людях это был лев, а дома — побитая собака. Племянник понимал все это, но из любви к дядюшке продолжал на него работать. Но когда он попросил что-то для себя, с ним поступили, как с собакой, осмелившейся укусить хозяина.

Но по-настоящему серьезные события произошли во время подготовки к открытию римского магазина. За несколько лет до этого Франческо, который и в вопросах коллекционирования, в отличие от дяди, смотрел далеко вперед, купил эту знаменитую картину Рембрандта и хотел оставить ее у себя. Для покупки ему пришлось занять деньги в одном из банков, но Самуэль дал гарантии под заем, так что не должно было возникнуть никаких проблем.

Когда Франческо завел разговор об открытии магазина в Париже, мой братец, опасаясь, что тот получит необходимые деньги после продажи Рембрандта, уверил Франческо в том, что ему крайне необходимы деньги. Он отозвал кредит и вынудил племянника покрыть проценты по кредиту, передав картину банку. Оставшаяся сумма должна покрыть расходы по магазину в Риме.

За кулисами всего этого дела он, без ведома Франческо, перекупил картину. Я думаю, что со временем Франческо узнал и об этом «подвиге» моего братца, потому что сплетни антикваров содержат такую информацию, какая не снилась даже «Il Sole. 24 ore» [14]по биржевым вопросам, и его ненависть должна была вспыхнуть еще сильнее… А вы, комиссар, хотите уверить меня, что всего этого мало для ненависти. Да я бы просто убила этого Самуэля.