— Неблагодарный, низкий и неблагородный человек. Но давай поговорим о чем-нибудь другом. Прошу тебя, Армандо, не порть мне вечер и этот суперстарый виски, как бы ты сказал.
После смерти Диего старик все свои надежды возложил на маленького Чезаре, часто говорил о нем, и это было искреннее чувство. Любое, самое обычное проявление сообразительности с его стороны уже рассматривалось как явный признак гениальности наследника династии Рубироза, и при каждом удобном случае старик старался его побаловать и удовлетворить любой каприз.
Комиссар часто спрашивал себя, что за человек может вырасти из этого ребенка? Один из многих итальянцев, тряпок, которые при первых же трудностях дают окрутить себя первой же поблядушке с фальшивой родословной девушки из приличной семьи, охотнице за приданым и именем, удовлетворяющим ее тщеславию? Он пытался взять его на экскурсию в горы, чтобы мальчишка пообщался со сверстниками, воспитанными в более спартанском духе, но мать не позволяла, говоря, что это слишком опасно. На самом же деле ее искусственный снобизм заставлял ее с ужасом сторониться простого общения с простыми людьми в слишком обыденной, как она считала, обстановке, которая не отвечала задачам воспитания ее чада и ее надеждам на него. Армандо настаивал, но все было напрасно. Так что маленький Чезаре рос, как растут многие ни в чем не повинные дети, имеющие старого и богатого отца (ведь Рубироза заменил ему отца) и мать, стремящуюся реализовать свои амбиции с помощью сына.
Аннализа, особенно после Веры, не имела шансов понравиться комиссару. Он не считал ее некрасивой, но ее слащавое отношение к старику вызывало в нем чувство отвращения. В те редкие часы, когда случалось им собраться и поговорить о более или менее незначительных вещах, он отлично видел, что Аннализа никогда и ни в чем не противоречила старику. Она постоянно и преувеличенно восхищенно соглашалась со всем, что излагал старый Рубироза. А потом шли все эти бесконечные дя-дя-дя-дя-дя, которые она произносила так, как будто наслаждалась, потягивая, редчайшее марочное вино. Старик от этого просто шалел, можно сказать, в телячий восторг приходил.
Все же лучше приходить к нему, когда он один. Как, например, в тот раз, когда он впервые встретил Джулию.
Прошел уже год со дня смерти Диего. Он прекрасно помнил этот день, потому что он совпал с днем открытия Первой национальной выставки антиквариата в Салуццо. Эта дата навсегда запечатлелась в его памяти. В день открытия он сопровождал сюда старого Рубирозу. В этот же день началось его приобщение к искусству и миру искусства. Одиннадцать лет уже прошло, а Армандо помнил каждую минуту этого дня.
Они вместе вошли в павильон. Восхищенный и в полном смысле очарованный, он ходил за старым Самуэлем от стенда к стенду. Он воочию убедился, что мир антикваров, который не так уж давно все просто поносили, имеет право на существование.
Рубироза познакомил его с архитектором выставки, Мауро Бардорацци. Армандо до сих пор его помнил: среднего роста, средней упитанности, лицо вульгарное, особенно когда он улыбался: при этом слева выглядывал клык, а справа другой малый коренной зуб. Чуть крючковатый нос как бы кланялся мясистым губам, а когда он открывал огромнейший рот, показывались прокуренные и покрытые камнем зубы. Его внешняя вульгарность резко контрастировала с изысканностью его манер и речи, но, хотя это и вызывало удивление, Ришоттани все-таки никак не мог отделаться от отвращения, которое вызывал в нем этот человек. Запавшие щеки, сероватый цвет лица. Он только и делал, что говорил и курил. Курил и говорил. Говорил не переставая, с ярко выраженным венецианским акцентом, и часто кашлял.
— Самуэль, дорогой Самуэль, какой сюрприз! — бросился он к старику. — Как ты поживаешь? Теперь тебя только выставкой можно выманить из твоей берлоги.
— Поздравляю, Мауро. Отличная выставка.
— Ах, не говори мне об этом, — сказал Мауро, приложив руку ко лбу, слегка отогнувшись назад и одновременно театрально приподнимая левую руку. — А знаешь, кто это организовал? Не будем называть имен, но этот экономит буквально на всем, и не только на гостинице, в которую меня поместил, но даже на питании. Даже на материи, представляешь? Пришлось с ним поссориться, я вне себя, подавлен, с ним я работаю последний раз: баста! баста! баста! На балконах я хотел сделать такие зонтики с балдахинами, ну, понимаешь, шикарная вещь. Ведь тут у нас не овощной базар и не зеленная лавка, а художественная выставка. Лучше бы кое-кому из экспонентов остаться дома, но, нее равно, выставка антиквариата получилась. «Слишком много материи, — это он мне. — Брось это дело, не стоит зря деньги переводить». А вот здесь я хотел сделать купол. Это было бы так элегантно, изысканно, но — ничего не поделаешь — этот мужлан со своим кошмарным римским акцентом заявил: «Знай, Мауро, свою эту муровину ты можешь варганить на дому у своих клиенток, если они у тебя есть. А у меня для этой дерьмовщины нет денег». Невозможно работать в таких условиях. Электрики делают что хотят, лампочек и дорожек не хватает. За три часа до открытия исчезли сотни подсветок и никто не знал, где их искать: все кивали друг на друга, а представляешь, каково мне-то было с моими нервами? Экспоненты протестовали. Пришлось кое-что прикупить за собственный счет. Больше я не вынесу: того и гляди свалюсь от истощения и инфаркта», — и при этих словах он опустил руку на сердце.
— Да не расстраивайся ты, Мауро, — улыбнулся старик и, как только они достаточно удалились, сказал:
— Они и вправду несносны, эти архитекторы. Из-за какой-то тряпки и четырех фонарей готовы устроить шекспировскую трагедию. И при этом уверены, что они незаменимы. Нервишки у них слабенькие, как у девственницы-истерички, хотя на самом деле они беспутней и извращенней любой старой потаскухи, на которой клейма негде поставить. Если выставка пользуется успехом, то они заявляют, что это — из-за тряпья, которым они обили стены, если нет, то потому, что мы не выставили настоящих произведений искусства. Истерички, эгоцентрики, шваль поганая! Кстати, об этих педиках, отравляющих мир искусства. Знаешь, что рассказывают об их безумной любви к стилю «Карл X»?
— К сожалению, я не такой уж специалист в области антиквариата…
— Говорят, — продолжал Рубироза, прищурившись и внимательно посмотрев Армандо в глаза, — что они пользуются им дважды: когда продают и когда перепродают, ну, в общем, два раза взял, один отдал.
Они рассмеялись.
И вдруг Армандо увидел Джулию. Она вошла в павильон в сопровождении Марко Вольпини, молодого человека двадцати трех лет, который вместе с другими молодыми людьми проводил свой уик-энд здесь, в горах. Марко шагнул ему навстречу:
— Привет, Армандо. Что ты тут делаешь, в Салуццо среди всех этих антикваров? Даже не предполагал, что тебе так нравятся древности. Джулия, познакомься, это Ледоруб, о котором я тебе говорил.
— Очень приятно, — сказал Армандо, пожимая ее руку. Она чуть улыбнулась.
— Джулия только что вернулась из Англии. Мы ее похитили у других и приняли в нашу компанию. В следующий раз, когда пойдем в горы, ты увидишь, какая она молодец! Ну, ладно. Я вижу, ты занят. Пока мы тебя оставим, увидимся в баре.
Старый Рубироза стоял с безразличным лицом, как всегда, глядя в сторону, но когда изредка он все же поднимал глаза, взгляд вспыхивал на мгновение, как луч прожектора. Он успел заметить Джулию.
— Красивая женщина, — изрек он, направляясь к очередному стенду.
Армандо любовался Джулией, как и многими другими красивыми женщинами, с восхищением и сожалением. В свои пятьдесят с небольшим он уже примирился с мыслью о том, что в интимной жизни у него нет никаких перспектив. С Верой давно не было никаких отношений. Каждый из них замкнулся в собственной скорлупе. Армандо «женился вторым браком на своих горах», как нередко упрекала его жена. Оставаясь верной себе, Вера не изменяла собственной спокойной посредственности во всем, как не изменяла и привычной лаванде. Их брачное ложе давно уже не слышало разговора взволнованных тел, но это вовсе не означало бесчувственности комиссара. Всякий раз, когда он встречал красивую девушку, желание почувствовать рядом женское тело, нежное, страстное и жаркое, как неожиданно вспыхнувшее пламя, охватывало его. Каждый раз при такой встрече его охватывала истома и, чтобы избавиться от слабости, он становился на лыжи, либо пробегая длинные дистанции, либо кидаясь в головокружительные спуски.
