Он побледнел.

— Господи, нет. Фред — единственный, с кем Холли ладит еще хуже, чем с Никки. С кем, с кем, а с ним она ну никак не может общаться. Но даже если бы и захотела, он бы об этом не узнал — в его-то нынешнем состоянии. — Герб Диринг постучал пальцем по виску. — Болезнь Альцгеймера, — добавил он.

Я кивнул и начал было благодарить его, но вдруг на двери, ведущей из гаража в дом, повернулась ручка. В проеме возникла настороженная Николь Кейд, а голос ее был холоднее зимнего воздуха.

— Мне казалось, мы закончили, мистер Марч… точнее, я в этом уверена. Почему вы до сих пор здесь?

— Хотел посоветоваться, как вернуться в город, — ответил я, — и где лучше перекусить.

— Здесь не автоклуб, а Герберту есть чем заняться.

Я улыбнулся про себя и покачал головой. Гаражные ворота опустились раньше, чем я дошел до машины.

Домой я добрался около трех. Почти на всей Шестнадцатой улице было темно, снежная каша под ногами начала подмерзать. В холле моего дома было безлюдно, в коридорах тихо. Мою квартиру заливал зимний свет — мебель словно прикрыли большой серой простыней. Дома никого. Я положил куртку на кухонный стол, налил себе воды. И тут наверху заиграла музыка. Я вздрогнул.

Год назад этажом выше поселился некий юрист — договор субаренды на два года. Обычно там было довольно тихо, да и музыка у него безобидная, но я подскакивал всякий раз, как слышал ее. И всякий раз думал о Джейн Лу.

В прошлом ноябре исполнилось два года, как она купила квартиру этажом выше, а вскоре после этого мы стали любовниками. Но не прошло и шести месяцев, как Джейн уехала. Сначала в длительный отпуск в Италию, потом на очередную работу (наемным исполнительным директором), на этот раз в Сиэтле. Она звала меня с собой — по крайней мере в отпуск, — и если бы я поехал, она, как знать, по-прежнему жила бы наверху. Но я не поехал, а она не осталась, и, пожалуй, в любом случае ничего бы не изменилось. Может быть, все было обречено с самого начала.

Конечно, к моменту нашей встречи от меня почти ничего не осталось. К тому времени прошло три года с тех пор, как моя жена Энн была убита… аккуратнейшим образом застрелена и оставлена умирать в нескольких ярдах от нашего порога — последняя из множества жертв человека, который так и не дожил до конца того дня. Это было самое крупное мое дело как следователя при шерифе округа Бэрр — и последнее. И я испортил все от начала и до конца. Мои глупость и самомнение позволили Моргану Фернессу столько времени оставаться на свободе, позволили ему развернуть следствие на меня и при моей же помощи превратить все в тщательно обставленное самоубийство.

Еще несколько месяцев после смерти Энн я был во власти хаоса: гнев, чувство вины и всепоглощающее горе, алкоголь и наркотики. Когда буря улеглась, я ушел из полиции и сумел сжечь дотла почти все свое прошлое. Из оставшихся головешек я собрал что-то новое, что-то простое и мелкое, состоящее из работы, пробежек и одиночества. Скромное ремесло, но на большее меня не хватало.

Прошло девятнадцать месяцев с тех пор, как я в последний раз видел Джейн и выслушал ее последнее сообщение на автоответчике.

«Джон, я так больше не могу. Думала, что могу, но ошибалась. Я пыталась не впускать тебя в сердце… говорить себе, что ты — эдакий Ник Чарльз, что работа твоя умная и шикарная и как-то существует отдельно от тебя. Но все это чушь, и я не могу притворяться.

Погони — это совсем не забавно. Побои, пистолеты и операционные — это совсем не остроумно. Стрельба — это совсем не смешно. Не знаю, почему ты хочешь, чтобы все это было в твоей жизни, Джон, но знаю, что я такого не хочу.

Пожалуй, было бы легче, если бы я знала, чего ты ищешь во всем этом… в нас. А может быть, и нет никакой тайны. Может быть, ты вообще ничего не ищешь. Может быть, твоя жизнь уже именно такая, какая тебе нужна».

Наши отношения были обречены с самого начала.

Я проглотил таблетку аспирина и запил водой. Потом достал сделанные в Уилтоне заметки, устроился за столом и начал читать. И уже задремал над ними, но тут загудел домофон, и я снова подскочил. Подошел к двери и посмотрел на зернистое изображение, возникшее на крохотном видеоэкране. На этот раз меня побеспокоила не память, а более неожиданная гостья: моя невестка Стефани. Жена Дэвида.

Сходя с обочины на Третьей Восточной улице и намереваясь пересечь Би-авеню, я споткнулся о почерневшую льдину, подвернул ногу и едва не упал. Но удержался.

— Черт, — прошипел я, и мальчишки-школьники, шедшие мне навстречу, засмеялись. Еще и четырех миль не пробежал, а уже пыхчу, как гончая. Поделом мне! Нечего было валяться так долго. Мокрая снежинка залетела в глаз. Я смахнул ее и запыхтел дальше, держа курс на юго-запад.

Из-за снега утром гораздо труднее выбраться из глубин сна и вытащить себя, несчастного, на дорогу, но дело, конечно, не только в погоде. Ночь была заполнена снами, которых я не мог вспомнить, но которые оставили ноющее ощущение чего-то то ли незаконченного, то ли потерянного, то ли брошенного. Плюс вчерашний кошмар (его забыть так и не удалось) — визит Стефани.

С минуту она стояла в дверях чуть ли не по стойке «смирно»: ноги вместе, руки прижаты к бокам и запрятаны в карманы темно-синего пальто. Жесткие волосы короче, чем я помнил, и небрежно собраны под черепаховой заколкой. Бледное лицо — измученное и застывшее. Огромные глаза быстро оглядели меня и всю квартиру. Маленький рот дернулся.

— Почему ты не входишь? — наконец произнес я.

При звуке моего голоса Стефани вздрогнула, но сделала шаг — осторожно и напряженно, словно ступила на тонкий лед. Я предложил снять пальто, но она, похоже, не услышала. Обошла комнату, слегка помедлив сначала возле кухонного стола, потом у книжных полок, потом у окон и, наконец, возле софы. Села. Я тоже присел — у стола, закрыв ноутбук и блокнот.

Я знал, что Стефани снова работает специалистом по акциям в какой-то фирме в Нижнем Манхэттене и, судя по виду — черные туфли-лодочки, темные чулки, темная, в полоску, юбка, блузка цвета слоновой кости, — пришла ко мне прямо оттуда. Она сжала костлявые коленки и плотнее завернулась в пальто — как в кокон. Еще минуту посидела, поглядывая по сторонам, потом стиснула руки и наконец заговорила:

— Что ты с ним делаешь? — Голос был надломленный.

— Стефани, я не знаю…

— О, даже не пытайся врать! Не надо, Джон. Что ты с ним делаешь?

— Я ничего не де…

— Нет, делаешь! Иначе зачем он сюда ходит? Зачем он тебя навещает?

Я провел ладонью по лицу и вздохнул:

— По-моему, спрашивать об этом следует Дэвида.

Но она не желала слушать.

— Ты никогда меня не любил.

Боже.

— Неприязнь была по большей части взаимной, — ответил я.

Стефани отмахнулась от моих слов:

— И ты никогда ее не скрывал. В кои-то веки мне что-то от тебя понадобилось, а ты куражишься.

Я покачал головой:

— Не понимаю, о чем ты говоришь, Стефани. Я ни над кем не куражусь…

— Тогда, черт побери, отвечай на вопросы. Что ты с ним делаешь? Во что ты его втянул? — Ее голос напоминал лязг бьющегося стекла.

Я проглотил первые три крутившихся на языке ответа.

— Тебе надо поговорить с Дэвидом, — повторил я.

Стефани пропустила мои слова мимо ушей.

— Ты ведь уже не в первый раз позоришь семью? Но с Дэвидом этот номер не пройдет, так и знай.

У меня перехватило дыхание, и, по-моему, даже Стефани поняла, что перегнула палку.

— Тебе лучше уйти, — тихо сказал я.

Но она не ушла. Приблизилась к окну и замерла на том самом месте, где стоял Дэвид.

— Или ты хочешь сказать, что он обратился к тебе за помощью? Так? Допустим. Но какого рода эта помощь?

— Я говорю только, что тебе лучше уйти, — повторил я.

Стефани склонила голову, по спине пробежала дрожь. Я услышал всхлип. Черт. Через минуту она плотнее запахнула пальто, застегнула пуговицы, направилась к двери, но на пороге остановилась.