Смятение царского правительства усугубилось сведениями о том, что в Польше, а потом на Украине появился самозванец Тимошка Акундинов, который выдавал себя то за сына, то за внука царя Василия Шуйского. Он грозился поднять людей и идти к Пскову, где его ожидали.

4 июля в Москве был спешно созван Земский собор. Было решено простить всех псковичей. Но это не принесло результатов. Волнения продолжались всю зиму с 1650 на 1651 год.

Не в силах справиться с собственным народом, русское правительство круто меняет тактику на международной арене. Братьям Пушкиным было велено забрать назад свои требования и возвращаться домой.

Снова рушилась надежда Хмельницкого выступить вместе с Москвой против поляков. Нужно было снова искать союзника. В это время осведомители сообщили ему, что из Венеции в Варшаву прибыл католический священник Альберто Вимини, который едет к Богдану Хмельницкому с целью осуществления старого проекта — вовлечения казаков в войну с Турцией, тянувшуюся еще с 1645 года. Сейчас по этому поводу он вел тайные переговоры с польским королем и канцлером. Хмельницкий понимал, что им легко будет найти общий язык. Венеция хочет руками казаков разбить турок, а король заинтересован в том, чтобы Запорожское Войско хоть на время ушло с Украины. Такая перспектива Хмельницкого не устраивала: ему не было никакого смысла вступать в конфликт с Турцией, которая хотя и мечтала о захвате Украины, но пока, занятая своими внутренними заботами, делала лишь попытки склонить Хмельницкого к добровольному переходу в подданство султана.

Альберто Вимини прибыл в Чигирин 3 июня 1650 года и уже на следующий день был приглашен на прием к гетману. Уж как старался венецианец, доверительно наклоняясь к Хмельницкому, убедить его в выгодности выступления против турок, вкрадчиво давая понять, что Турция, занятая тяжелой многолетней борьбой с Венецией, управляемая малолетним султаном и раздираемая дворцовой борьбой, станет легкой добычей казаков, Хмельницкий лишь задумчиво поглаживал усы, и ни по его лицу, ни по глазам хитрый посол не смог определить отношения гетмана к своим словам.

Когда посол, нервно подергивая свою бородку, наконец, замолчал в изнеможении, гетман взял со стола врученную ему верительную грамоту, подписанную венецианским послом в Вене Сегредом, и, пробегая ее глазами, сказал, что ему известно и о содержании его разговоров с королем и канцлером, и о сговоре против Украины и что в этих условиях о походе казаков против турок не может быть и речи.

Не гася заигравшей под усами легкой улыбки, он с явной иронией произнес:

— По-моему, было бы уместнее вести переговоры о выступлении против турок не с нами, а с господарями Молдавии и Валахии, которые уже давно изнывают под турецким игом.

Вимини сжал в кулачки свои розовые тонкие пальцы и в замешательстве ответил, что решать это не в его компетенции. В зеленоватых глубоких глазах посла затаилось беспокойство, сменившееся к концу беседы нескрываемым разочарованием. И хотя Хмельницкий вежливо продолжал разговор с Вимини и даже пригласил на обед, тот понял, что его миссия потерпела полную неудачу.

Из донесения посла Венецианской республики Альберто Вимини, середина лета 1650 г.:«Кажется, я уже достаточно сказал о происхождении и обычаях казаков и считаю, что для удовлетворения интереса вашей светлости мне остается еще добавить кое-что о гетмане.

По происхождению своему он сын шляхтича, который был изгнан и лишен дворянского звания. Роста он скорее высокого, нежели среднего, кряжистый и крепкого сложения. Разговор его и способ управления показывают, что он имеет трезвое суждение и проницательный ум. В обхождении он смирный и простой, чем притягивает к себе любовь воинов, но, с другой стороны, он держит их в дисциплине суровыми наказаниями. Всем, кто входит в его комнату, он жмет руку и всех просит садиться, если они казаки.

В этой комнате нет никакой роскоши, стены безо всяких украшений, кроме мест для сидения. В комнате имеются только грубые деревянные лавы, покрытые кожаными подушками. Дамасская запона протянута перед небольшим ложем гетмана, в головах его висит лук и сабля, единственное оружие, которое он обычно носит. Стол не отличается большой роскошью сервировки, едят без салфеток, и не видно другого серебра, кроме ложек и бокалов. Гетман предусмотрительно украсил так свое жилище, чтобы помнить о своем положении и не впасть в чрезмерную гордость. Может, в этом он подражает Агафоклу, который, будучи сыном гончара и достигнув царской власти, повелел сделать себе стол и поставец с глиняной посудой…

Однако гетманский стол небеден хорошими и вкусными кушаньями и обычными в стране напитками — водкой, пивом, медом. Вино, которого мало запасают и редко пьют, подается к столу только в присутствии видных иностранцев. Как я имел возможность убедиться, за столом и при выпивке нет недостатка в веселье и остроумных шутках…»

Далее Вимини писал, что он встретил в лице Богдана Хмельницкого превосходного дипломата, осведомленность которого в международных делах поразила его. Гетман сразу понял, что план Венеции призван укрепить тайный сговор короля с ханом против него. И не пошел на это.

…Послов приезжало много, и каждый со своей хитростью, прикрывающей истинную, корыстную цель. Выслушав их, Хмельницкий видел, какая сеть интриг плетется вокруг Украины соседними государствами, стремящимися использовать ее в своих интересах. Тем радостней была каждая весть о добром расположении к нему и Украине, доходящая до него. Одной из них было письмо Оливера Кромвеля:

«Богдан Хмельницкий, божьей милостью генералиссимус греко-восточной церкви, вождь всех казаков запорожских, гроза и искоренитель польского дворянства, покоритель крепостей, истребитель римского священства, гонитель язычников и антихриста…» Хмельницкий перечитывал эти слова и все не мог соотнести их со своей личностью, с содеянным им и его побратимами.

Над Субботовом раскинулось синее звездное небо. Далеко за полночь. Прохладный ветерок пробегает по листьям деревьев, приятно охлаждает тело. Хмельницкий в одной сорочке вышел из душной светлицы на крыльцо подышать воздухом, да так и остался здесь, присев на ступеньку. Расхотелось возвращаться в хату, и он пошел в сад.

Не раз уже докладывал ему Тимофей о подозрительных связях гетманши с шляхетскими посланцами, о том, что пошла нехорошая молва о ее любовных связях с львовским часовщиком. Хотелось Богдану все высказать Елене, но он воздержался: боялся потерять ее, уж очень любил…

И все же, отбросив все личное, Богдан стал думать о будущих делах. Когда это началось? Конечно, намеки делались и раньше, но откровенно было сказано после Зборова. Тогда они с ханом остались вдвоем в шатре. Перед тем как разъехаться, хотели еще переговорить с глазу на глаз о будущих отношениях и планах. Он тогда был кровно обижен и зол на хана за его предательство под Зборовом, но не подавал виду.

Ислам-Гирей был благодушен, считая, что сделал доброе дело, помирив его с королем да еще на таких достойных условиях. Вот тогда хан и сказал ему, что надобно теперь выступить против Московского государства, что лучшего времени, чем сейчас, не будет.

Долго убеждал он крымского царя, «чтоб Московское государство не воевал». Тот нехотя согласился и, недовольный упорством Хмельницкого, поехал к орде.

Но потом хан в посланиях к гетману постоянно возвращался к этой мысли. Даже предпринял поход против донских казаков. Хмельницкому пришлось отправить на Дон войска во главе с сыном Тимофеем и запорожским атаманом. Посылал он их как бы в помощь татарам, а на самом деле дал наказ попытаться сдержать их военный пыл.

В сентябре 1650 года, будучи в Москве, атаман Войска Донского Андрей Евсевьев говорил в Посольском приказе, что, когда они спросили пришедших запорожских казаков, пойдут ли они по велению крымского царя «на них, донских казаков… одноверных православных христиан», те ответили, что не пойдут и «дурна им никакого чинить не будут. А будет-де крымский царь велит им идти войною не токмо что на них, донских казаков, а и на государевы ближние городы, и они не пойдут». Когда же у пришедших запорожцев кончились припасы, донские казаки, хотя у них тоже было голодно, послали «к гетманову сыну да к атаману по осьмине проса толченого, да сухарей пшеничных по осьмине ж, да по 2 подставки вина. И гетманов-де сын и атаман то приняли с честью…»