— Только по слухам. Они однояйцевые близнецы, так ведь? И обе весьма артистичны, как я слышал.

— Речь идет о Хуане, — сказал я.

— Ага. Вообще-то я больше слышал о второй. Как же ее?.. Ну и как у тебя с ней продвигается? Друг мой Рауль… ты влюблен в нее? В Хуану?

— А что это значит? — спросил я, задумчиво глотнув из своей бутылки «Кристалла». — Что на самом деле означает быть влюбленным? Как это можно знать?

Армандо смотрел на меня, улыбаясь, его взгляд стал еще более близоруким. Он держал сигариллу длинными пальцами басиста со светлыми мозолистыми кончиками, покачивая ею немного театрально. Ее огонек плясал, как светлячок в темноте, разлившейся за маленьким светлым пятном бара. Прохладный морской бриз уносил, кружа, облака пара из уличного ларька прямо позади нас, торговавшего горячей едой, оттуда, где старая жесткая курица ворочалась в прогорклом шипящем кукурузном масле, пытаясь стать pollo frito [12].

— Раз ты об этом спрашиваешь, смею предположить, что ты не влюблен, — заключил Армандо. — Но все равно можно прекрасно проводить время с этой женщиной. Может быть, позднее ты влюбишься в нее без памяти.

Я не знал, что ответить, и сказал об этом.

— Хуана — замечательная девушка, — добавил я, почувствовав укол совести, оттого что предаю ее подобным образом.

И вот тогда Армандо рассказал мне о Трех вопросах. Может быть, нелегко представить, как двадцативосьмилетний мужчина учит двадцатишестилетнего жизненной мудрости, но мудрость Армандо казалась старше его самого.

— Вопрос первый: испытываешь ли ты чувство гордости, когда тебя видят с ней?

Я задумался. Он улыбнулся мне, глядя поверх горлышка пивной бутылки. Конечно, мы с Хуаной нечасто выходим куда-нибудь вместе, но…

— Да, да. Конечно. Я испытываю чувство гордости, когда меня видят с ней.

— Хорошо, — сказал Армандо. Он загнул второй палец. — Вопрос второй: хотел бы ты, чтобы она стала матерью твоих детей?

Я рассмеялся.

— Не слишком ли это поспешныйвопрос, друг мой? Я знаком с ней… всего несколько недель?

Но у Армандо по-прежнему были загнуты два пальца, и он поводил кистью, будто мои возражения представлялись ему всего лишь назойливыми ночными насекомыми.

— Гипотетически! Ты должен постараться представить ее в этой роли.

— О’кей, гипотетически, — сказал я и замолчал.

Ответ на этот вопрос был спрятан гораздо глубже, чем на первый. Я представил Хуану с усталыми глазами и обвисшими грудями, старухой с растрепанными волосами — наверняка вспомнив о своей собственной матери, — и это мне не понравилось. Но вопрос был не совсем об этом. И я подумал о нежности Хуаны, о теплой улыбке, никогда не исчезающей надолго, о том, как ей нравится рассказывать. Я представил двух, нет, трех малышей, сидящих у ее ног или забравшихся в супружескую постель в ленивый полдень, большеглазых и любопытных, таких защищенных, которые были наполовину Хуаной и наполовину мной. Эта картина мне понравилась. И я ответил:

— Да. Да, я почти уверен. Почему бы и нет?

— Интересно, — прокомментировал Армандо. Затем он загнул третий палец и сказал: — Остался всего один вопрос: заставляет ли она твое сердце биться чаще?

Заставляет ли она мое сердце биться чаще? Обдумывание ответа на этот вопрос потребовало больше всего времени. Вне всякого сомнения, мое сердце выскакивало из груди прошлой ночью, когда… Но он ведь говорил не об этом? Что я чувствовал по отношению к Хуане, когда мы были вдалеке друг от друга? Я понял, что с радостью думаю о том, что увижу ее снова, даже с большой радостью, и я в восторге от того, что мы договорились встретиться уже завтра днем, но… я был по-прежнему спокоен. Я ощущал сладкую дрожь эротического предвкушения, без сомнения. Но у меня не сосало под ложечкой,не было даже никакой пустоты в груди, словно на месте, где должно было быть мое сердце, образовалась огромная зияющая дыра; я не боялся лишиться рассудка, если не встречусь с ней в условленное время в условленном месте. Я вздохнул от этих мыслей, потому что мне действительно нравилась Хуана, но в этот самый момент я осознал, что влюбленным, вопиюще и катастрофически влюбленным, я не был.

— Может, и нет, — признал я наконец.

— Ну и ладно. Хотя два из трех — не так уж плохо. У меня бывали отношения с худшей подоплекой, — сказал Армандо, опытный mujerero. — Наслаждайся, сколько сможешь.

Наш обмен мнениями и Три вопроса все еще звучали в моей голове на следующий день, когда я лежал в постели Хуаны в ее пустом доме. После того как отец Хуаны оставил меня в покое в то утро, мы начали встречаться у нее — там, где жил я, было слишком тесно. Пока я, лежа на спине, размышлял о том, как же это неудачно, что я в нее не влюблен, Хуана развлекалась с моим прибором. Иногда она позволяла ему скользнуть в рот, чавкала и причмокивала, будто бы ей дали настоящее лакомство. У Хуаны была менструация, то, что моя мама называла «больным животом», и то, что дочь врача не считала нужным называть завуалированным именем. В это время у нее пропадало желание к половым сношениям, хотя, по ее же словам, это было совершенно безопасно. Но заботливая девушка тем не менее понимала, что мое желание не зависит от фаз луны, что оно так же сильно, как обычно, и ее несомненной обязанностью является щедро и охотно его удовлетворить.

Если честно, я был слегка шокирован и, поглядывая на то, что она делает там, внизу, на голову с копной непослушных темных волос, ходившую вверх-вниз, иногда на ее мягкие губы, обхватывавшие мой эрегированный член, воспринимал это как нечто нереальное. Я не был подготовлен к тому, что молодые женщины делают такое — во всяком случае, не добропорядочные дочери врачей. Вряд ли этому научил ее отец, и вряд ли он поощрял ее к тому, чтобы она сосала мужской пенис, скорее это входило в понятие, называемое им «рабской моралью».

«Наслаждайся, сколько сможешь», — сказал Армандо. Конечно, я наслаждался происходящим, как в тот день, так и много раз позже. В том, чтобы быть любовником Хуаны, было что-то шикарное, я чувствовал себя избранным и привилегированным. Она дарила наслаждение так же естественно, как и брала. Какое-то время казалось, что мы были на одной волне, настроены на один эротический радиоканал. Случайное прикосновение, если, например, мой локоть касался ее, когда мы входили в дверь, могло породить вулканический взрыв вожделения, который нелегко было погасить. А иногда, когда погасить его было совершенно невозможно, мы бросались в постель и я заключал ее в объятия, издавая тяжелые утробные стоны. Хуану было нетрудно уговорить, но, честно говоря, я не припоминаю, чтобы кто-нибудь из нас уговаривалдругого.

В то время как она играючи выполняла свои обязанности, Хуане захотелось поведать мне одну историю. В ней рассказывалось о подруге и ее вероломном возлюбленном, и все это до ужаса напоминало о том, что поверял мне Армандо. Может быть, мужчина, о котором говорила Хуана, был Армандо? Мне не удавалось сосредоточиться на ее рассказе.

— И знаешь, что этот бандит сказал Элене? — спросила она и подняла голову, чтобы я мог увидеть ее улыбку. Все это время она продолжала работать рукой, и это получалось у нее почти так же хорошо, как и у меня самого. — Да, он спал с ее лучшей подругой, но только для того, чтобы утешить. Она для него абсолютно ничего не значила. А когда Элена спросила, почему ее надо утешать семь-восемь раз в месяц, знаешь, что он ответил? «Да, понимаешь, она ведь была оченьнесчастна».

Я попытался рассмеяться, не зная, правильная ли это реакция, но Хуана хохотала громче меня. Потом ей захотелось поговорить о совершенно других вещах.

— Посмотри на него. — Она подняла мой пенис вертикально, чтобы я мог хорошо его видеть. — Он очень красивый. Они далеко не всегда бывают красивыми, но твой мне кажется просто прекрасным. Ты думаешь, я несу чушь?

— Да, — ответил я. И сумел удержаться от желания спросить, а сколько же их она видела.