Я разучился хорошо писать. Я часто сидел и пытался облечь в слова свою горечь, но как только происходило что-нибудь, иногда совершенный пустяк, из-за которого я начинал видеть мир в светлых красках, я уже не мог смотреть на только что написанные стихи и выбрасывал их. Эти тексты служили неопровержимым доказательством моего убожества и бездарности. Единственное, что мне удавалось, это коротенькие горькие строфы, которые я раскладывал в тех местах, где Миранда их наверняка найдет: приклеивал к зеркалу зубной пастой, клал в ее пудреницу или в карман. Это были мольбы о любви, и зачастую они действовали.

Странно, но наши ночи стали такими горячими, какими давно не были. Мы стали чужими друг другу, и мы любили с такой жадностью, эгоизмом и любопытством, с которыми любят только незнакомые люди. Все было близким и понятным так долго, что сейчас творилось нечто совершенно новое. Может быть, Миранда реализовывала со мной свои фантазии. Я не мог ее об этом спросить. А возможно, я просто заменял ей других мужчин. Об этом я тоже не мог спросить. Мои ласки и объятия стали более грубыми. Я злился, потому что она заставляла меня страдать, и позволял своей злости молча находить выход в постели. Миранда тоже должна была испытать ту боль, которую испытывал я. Я стал агрессивным и брутальным, мои пальцы впивались в ее плоть с такой силой, что белели костяшки. Я стал относиться к своему члену как к оружию, которым мог нанести ей вред. Я представлял себе, что на нем выросли шипы. Если от издаваемого нами шума Ирис просыпалась и начинала кричать, я не обращал на это внимания. Эти вопли вписывались в происходящее и придавали ему пикантности. Миранда великолепно относилась к нашей «новой» любви. Она отдавалась полностью, со стонами и криками, словно раньше ей все равно было некуда девать всю нашу нежность. Меня это и возбуждало, и отталкивало. Все происходило так, как ей нравилось — с незнакомым, бесцеремонным и ненавистным чужаком. После того как я кончал, я обычно просто отодвигался и поворачивался к ней спиной. Чтобы она не видела моих слез.

Я все больше и больше убеждался в том, что она меня обманывает, что на этот раз все было серьезно. И я начал искать этому подтверждения — записки с адресами или номерами телефонов, любовные послания, подарки, новую одежду. Я знал, где она прячет дневник, красиво переплетенную тетрадь с золотым обрезом и сверкающей белой бумагой, наверняка подаренный ей кем-нибудь, кто купил его за границей. Однажды я отбросил все сомнения и с жадностью распахнул его. Миранда вела дневник на русском. Я не мог прочитать кириллицу. У нее был словарь, но это не помогло, потому что совершенно незнакомые буквы она писала небрежным почерком. Я выяснил, из каких значков складывается слово «Рауль», правда, непонятно зачем. Иногда я проверял, много ли она записывает. Немало. Значит, что-то происходило. Или же она много думала и философствовала. И все ее мысли были закрытыми, тайными, закодированными.

И вот я сидел, вечер за вечером, в мире, съежившемся до ничтожных размеров, и пытался не испытывать ненависти к Ирис за то, как с нами обходилась ее мать. У меня не очень получалось. Я мог стоять у окна, держа Ирис на руках, и думать: если я сейчас отпущу ее, то стану свободным. Что-то вроде нового страха высоты. Сам факт того, что мне в голову приходили подобные мысли, заставлял меня ощущать себя чудовищем.

А вот Ирис очень нравилось общаться со мной. Откуда у нее столько оптимизма? Когда Ирис просыпалась после короткого сна, перед ней был фантастический новый день, предлагавший невероятные возможности. Она всегда улыбалась, заглядывая мне в глаза. И ждала ответной улыбки, того, что я пропою что-нибудь, покачаю ее на коленях или буду с ней дурачиться до тех пор, пока она не засмеется. Она была отчаянна в своей невинности: если веселье и дружелюбие пропадали, тут же начинались слезы. Было больно смотреть, как милая, оптимистичная улыбка застывает, нижняя губа оттягивается вниз и начинает дрожать… Ирис так хотелось нравиться, быть любимой, что это становилось вопросом жизни и смерти. Совсем как у меня.

Однажды вечером около семи часов, когда Миранда только что ушла, в дверь постучали. Я боялся, что это госпожа Тибурон или еще кто похуже, и помедлил, прежде чем отпереть.

Но это была Хуана.

— Привет, — сказал я.

— Привет, guapa [69]! — воскликнула она. Я держал Ирис на руках. Ирис просияла от счастья, приняв Хуану за Миранду, а когда обнаружила подмену, то сначала остолбенела от ужаса, а потом стала безутешной. Никто не любит таких сюрпризов.

— А куда ты подевал Миранду?

— Она только что ушла.

— Куда?

— Не сказала. Я думал, может быть, она встречается с тобой.

Хуана как-то странно взглянула на меня. Я уже слишком много рассказал ей о нашей жизни того, чего ей знать не следовало.

— А войти-то мне можно?

— Конечно.

Хуана взяла у меня Ирис, уселась на стул и начала с ней играть. На этот раз все было хорошо.

— Она такая красивая, — заметила Хуана. — Не могли бы вы сделать еще одну, а эту отдать мне?

Да забирай ее на здоровье, подумал я. Хотел бы ты, чтобы она стала матерью твоих детей?

— Думаю, она проголодалась, — сказал я.

Вода только что закипела, я залил ее в пластмассовую бутылочку, серую от старости, экономно насыпал в нее молочной смеси. Встряхнул. Положил в морозильник в нашем маленьком холодильнике. Потом я позволил Хуане покормить Ирис.

— Как твои дела? — спросил я.

— Хорошо. — Хуана подумала, пытаясь понять, то ли хотела сказать. — Да, у меня все хорошо.

— Ты не стала жрицей?

— Нет, нет, — засмеялась Хуана. Она перебирала свои бусы. — Я не настолько серьезно к этому отношусь. Это Миранда сказала? Миранда всегда такая приземленная. А мне нравится думать, что существуют вещи, которые мы не можем увидеть или потрогать. Я черпаю вдохновение для живописи в сантерии. В моих последних картинах много оккультизма, маленьких символов и тайн.

— Кстати о тайнах. Хочешь, покажу тебе кое-что? — спросил я.

Она кивнула, по-прежнему держа на руках Ирис. Я пошел в спальню, отодвинул маленький комод в сторону и открыл панель. Достал книгу. У меня еще оставалось довольно много экземпляров.

— Не знала, что у тебя вышла книга.

— Вот и хорошо, — ответил я. — Давай договоримся, что ты по-прежнему об этом не знаешь.

— Странное название, — заметила Хуана. — Холодноватое, но все равно вызывает желание прочитать книгу.

Она открыла страницу с посвящением и улыбнулась сама себе.

— Я хочу, чтобы ты взяла книгу с собой и передала ее Висенте, — сказал я. — Думаю, она ему понравится. В ней даже есть стихотворение, на которое он меня вдохновил.

— Где?

Я взял у нее книгу и открыл на нужной странице:

— Вот оно: «Моя белая рубашка».

Хуана прочитала.

— Как странно. Я будто слышу его голос.

Она сидела и листала книгу. Прочитала несколько стихотворений. Остановилась и нахмурила брови.

— Понимаю, что у тебя могли возникнуть сложности с публикацией, — сказала она.

— Ты считаешь, что это контрреволюционные стихи? Хуана, только давай не будем разговаривать о политике.

Потому что это превзошло все ожидания. Я настолько боялся остаться наедине с Хуаной — конечно, это всего лишь вопрос времени, — что для меня было большим облегчением понять, что это можно пережить. Это было даже приятно. Хуана изображала из себя свояченицу. Думаю, что она воспринимала все точно так же, потому что улыбнулась и сказала:

— Тогда о чем ты хочешь поговорить, Рауль? Есть ли у нас что-нибудь общее? Кроме Миранды. Я не хочу говорить о Миранде.

Ирис сидела у нее на коленях и играла с бусами.

— Расскажи, как у тебя с личной жизнью, — попросил я. — Миранда считает, что ты с кем-то встречаешься.

— Нет, сейчас все тихо и спокойно, — ответила она. — А какое-то время назад у меня был роман с одним из твоих друзей.