— Ты не видишь? Прадо, конечно же, — ответил доктор. — Вы не можете себе представить Гавану пятидесятых годов. Это был город, который сверкал. Бульвар Прадо по вечерам купался в огнях, а уличные рестораны были самыми великолепными и дорогими на всем западном полушарии. Люди прогуливались взад-вперед в костюмах из последних нью-йоркских и парижских коллекций, сверкая бриллиантами. Видел бы ты люстры в казино! Побывал бы ты на театральных премьерах! Посмотрел бы ты на публику в «Тропикане»! И видел бы ты мою Клариту, мать близнецов, которая пелав «Тропикане»!
Я открыл рот, чтобы что-то сказать, но доктор Эррера отмахнулся:
— Знаю, что ты скажешь. Естественно, только небольшой процент населения вел такую блистательную и беспечную жизнь. Я это прекрасно знаю, как и то, что люди работали за мизерную зарплату и жили, как животные, что к крестьянам относились не лучше, чем к рабам, и что у многих женщин не было другого выбора, кроме проституции. Однако все прекрасное и замечательное, что было присуще тому времени, не становится менее прекрасным оттого, что большинству жилось несладко. А сейчас ничего этого не стало, и всем живется одинаково несладко. Если, конечно, ты не занимаешь высокую партийную должность.
— Но старый режим был коррумпирован, — заметил я.
— Разумеется, коррумпирован. Все ненавидели Батисту, в том числе и я. Как ты думаешь, почему бородачам так легко удалось победить? Хочешь послушать о коррупции? Когда я был маленьким и на Кубе стали проводить национальную лотерею, президент дважды выигрывал главный приз. Вот этоя называю коррупцией.
Он громко расхохотался. Я хотел узнать побольше о матери близнецов и сказал об этом.
— Да, конечно. Только не сегодня, — проговорил доктор Висенте Эррера. — Мне надо навестить одного пациента.
В гостиной зазвонил телефон. Доктор извинился и вышел ответить на звонок. Но я успел уловить тень страдания, то, что общение неожиданно стало ему в тягость, и прошептал Хуане:
— Он не хочет говорить об этом?
— Нет, — прошептала она в ответ. — Он почти никогда не говорит о Кларе. Подожди, пока он уйдет.
Через несколько минут доктор покинул дом.
— Она стоит у него на ночном столике, — сказала Хуана, не уточняя, что имеет в виду.
Она поднялась в спальню отца на втором этаже и вернулась с фотографией в рамке, которую поставила передо мной на обеденный стол.
— Это Клара, — сказала она. — Разве не красавица?
Этот снимок в большей степени, чем фотография в прихожей и уличная сценка на стене, был окном в утраченное время. Современные кубинские фотографии несут отпечаток неприкрашенной сермяжной правды, отличаются резким контрастом между светом и тенью, изображают грубые сцены и иллюстрируют социалистические идеи. Их делают, чтобы документировать. Но эта была сделана, чтобы соблазнять. Композиция была выстроена, как на картине.
Как и другие капиталистические соблазны, фотография представляла собой целый калейдоскоп лжи. Свет, падавший на Клару сбоку и ласкавший ее лицо, был приглушенным отблеском осветительной лампы, а еще одна горела за ней, создавая иллюзию ореола. Намек на ветер осторожно касался ее кудрей — вентилятор в фотоателье, еще одна ложь. Ложь номер четыре: перед ней стоял большой микрофон, но женщина на фотографии не собиралась петь. Номер пять и, возможно, самая большая ложь изо всех: она была блондинкой. Эти глаза и этот рот принадлежали не блондинке.
Но она определенно была красавицей. Кларе на этом снимке могло быть приблизительно столько же лет, сколько Хуане. Она еще не была ничьей матерью, но и могло показаться, что не была ничьей дочерью. На фотографии она выглядела абстракцией, как человек, оторванный от всех связей и выставленный как товар. Соблазнительный товар или то, что казалось соблазнительным товаром в первой половине пятидесятых годов. Одновременно целомудренная и роковая женщина, серьезные глаза и едва уловимая улыбка. Она могла быть доброй, если хотела, или скверной, если воспринимать ее именно так. Матовый мягкий отблеск на коже, сияющий ореол волос, игривая тень, нанесенная на щеку, ярче освещенный рот с блестящими губами. Как и на всех лживых фотографиях, было невозможно сказать, что же существовало изначально, а что фотограф добавил собственными руками, медленно и кропотливо, с помощью карандаша и белой масляной краски.
Но эта ложь произвела на меня впечатление, и я подумал: вероятно, Хуане было непросто расти в доме, где на видном месте стоит такой портрет. Мать, застывшая во времени, навечно прекрасная, навечно недосягаемая и невосприимчивая к банальностям дневного света и действительности. Ее дочь, сидевшая напротив меня и изучавшая мою реакцию, девушка, которую я всего несколько секунд назад считал прекраснейшим существом во всей Гаване, внезапно показалась совсем обыкновенной.
— Расскажи о ней, — попросил я.
— Мы похожи? — спросила Хуана.
— Чем-то, — сказал я и добавил, вглядываясь на протяжении еще нескольких ударов сердца в лицо Клары: — У тебя ее глаза.
— Ты думаешь? — удивилась она. — Да, может, и так.
— А она что, была блондинкой?
— Нет. Никогда бы не подумала. Клара была блондинкой, только когда ей это требовалось.
— Клара? Ты называешь ее только так?
— Я с тем же успехом могу называть ее «мама». Нас никогда друг другу не представляли.
— Ну расскажи же.
Хуана ушла на кухню за водой. Я сидел за столом и украдкой бросал взгляды на Клару. Хуана поставила стакан с водой на стол передо мной, а сама уселась ко мне на колени, прямо перед портретом своей матери, как будто хотела кое-что показать Кларе: смотри, какая я хорошая, мама. У меня есть мужчина. Я тоже чего-то стою.
— Клара пела, — начала она свой рассказ. — Это изображение — ее официальная фотография для прессы. Она хорошо пела. Ее семья происходит из города Пинар-дель-Рио. Я знакома с ее братом, Энрике, моим дядей, но бабушку и дедушку никогда не видела. Они порвали связь с папой после смерти Клары. Может, они его винили, а может, и нет. Кларе было не больше семнадцати-восемнадцати лет, когда она уехала в Гавану. Сначала она танцевала в каких-то кабаре и казино, а потом ей удалось попасть на прослушивание к Бенни Прадо, и ее взяли на постоянную работу в его оркестр. Тогда она назвалась именем Лола Перес. Бенни Прадо уже никто не помнит, но он возглавлял оркестр из двадцати человек, собиравший самые большие залы как здесь, так и в Мехико. Даже после того, как они потеряли Клару. Сам Бенни был потрясающим трубачом.
— А что они играли?
— Румбу и ча-ча-ча. Меренге. То, что хотят слышать туристы, или то, что ассоциируется с Кубой в Нью-Йорке и Чикаго. Но Клара была очень талантлива. Она могла петь джаз. Ты знал, что Клара пела дуэтом с Фрэнком Синатрой? В отеле «Капри»?
— А кто такой Фрэнк Синатра? — спросил я. Я на самом деле никогда не слышал о нем.
— Боже мой, Рауль, да ты настоящий провинциал! Но ведь и Клара была такой же. И это ей не мешало. Ее родители занимались табачным бизнесом. Они не были vegueros [9]или чем-то в этом духе, они были, можно сказать, сельскими тружениками. Кажется, отец работал смотрителем на небольшой vega [10]. Так что Клара вынуждена была обеспечивать себя сама. Она стала Лолой Перес. А потом встретила папу. Ему было тридцать, а ей двадцать два, и она была его пациенткой. Я думаю, что она просто-напросто споткнулась и вывихнула лодыжку. Папа не знал, кто она такая, просто красивая девушка с больной ногой, которая тем не менее пыталась ходить в совершенно не подобающей случаю обуви. Он влюбился в нее с первого взгляда, прямо в кабинете. Он был очень скромным, но все-таки решился спросить: «Можно встретиться с вами еще раз?» Она не ответила, только улыбнулась. «Вы с кем-нибудь помолвлены?» — спросил папа, и тогда она покачала головой. Она предложила договориться так: если ее нога через неделю заживет, он может встретиться с ней в «Лас-Паломас» — это кабаре — в восемь часов вечера в следующую пятницу. Если же нога не заживет, то они больше никогда не увидятся. «Вы будете танцевать со мной», — пообещал папа.
