— Я заметил. А существует ли настоящий Томас Гутиеррес?

— Кто его знает. Кто-то же должен был пройти паспортный контроль, чтобы его внесли в списки иммиграционных властей. Думаю, он выехал на лодке. Или по другому паспорту.

Безусловно, деньги еще не кончились. Я смогу прожить в Мехико еще несколько месяцев, если устроюсь поскромнее. Потом они спросили, пишу ли я что-нибудь, и я начал рассказывать о «Круге» — это рабочее название моей песни об аде. Карденас очень заинтересовался. В случае публикации денег мне могло хватить на более долгий срок. Теперь мне надо было как можно скорее попросить политического убежища.

Я попросил. Но еще до того, как мое заявление рассмотрели, решил покинуть Мексику. Тому было несколько причин. Деньги стали подходить к концу, настали времена экономического спада, и иностранцу нелегко было найти работу. Если я собирался двигаться дальше, надо было что-то предпринять прежде, чем я останусь без гроша в кармане. Климат Мехико был вреден для моего здоровья. Сухой, пыльный воздух и ужасное загрязнение на высоте две с половиной тысячи метров над уровнем моря вызвали сильную реакцию. Возможно, какую-то разновидность астмы. И несмотря на то что Мексика большая и в ней есть разные климатические зоны, меня манили большие города. Как обычно.

И вот что важнее всего: я начал бояться. Мексика была в хороших отношениях с Кубой. Мексика в основе своей — удивительное государство: коррумпированная клептократия, где бразды правления находятся в руках у капитала, где не угрозы, а взятки определяют, что будут писать газеты, и где все овеяно квазисоциалистической революционной риторикой. Она у них в крови, как говорится. Как у Фиделя. Когда Организация американских государств (ОАГ) в 1961 году под давлением США разорвала дипломатические отношения с Кубой, лишь одно государство подало голос против — Мексика. Когда США начали торговый бойкот, мексиканцы ответили договором о свободной торговле. Куба нужна была Мексике прежде всего для того, чтобы показать свою независимость от северного соседа.

Поэтому агенты Кастро могли довольно свободно действовать в Мехико. Вскоре после того, как я подал заявление о предоставлении политического убежища — о чем наверняка было доложено прямо в Гавану, — я начал замечать странные вещи. Напротив комнаты, что я снимал неподалеку от парка Линкольна, стояли «нищие» и приглядывали за моим домом. Через пару недель я уже знал в лицо все смены. По словам моего квартирного хозяина, к нему постоянно приходили какие-то люди и спрашивали меня, не называя своих имен. Однажды по дороге в издательство я заметил за собой слежку. Мой преследователь держался на приличном расстоянии, но солнечный луч, на какой-то миг озаривший улицу, отразился от объектива фотокамеры, выдав его.

Паранойя — это элитарный спорт. Но в Мехико я не чувствовал себя в безопасности. Именно здесь пятьдесят лет назад в голову Льву Троцкому вонзился сталинский ледоруб — не говоря уже обо всех остальных обстоятельствах. К тому же за границей велось устранение врагов Кастро, а в этом городе невозможно спрятаться.

Какое у меня осталось самое яркое впечатление о Мехико? В первые ночи я не мог спать. Я часто выходил на улицу погулять в самые опасные часы. Однажды ранним утром в пять часов я брел по шестиполосному бульвару Реформы. Я увидел, что на широкой, засаженной растениями центральной части бульвара началось движение, там кишмя кишело людьми. Я подумал, что это поднимаются алкоголики, чтобы успеть к открытию ближайшей pulqueria [87]. О черт, как же, наверное, холодно спать на улице. Но там были семьи… мужчины, женщины, дети. Они убирали картонные коробки и соломенные мешки, на которых спали, варили кофе на костре из хвороста, умывались грязной водой из пластмассовой бутылки. Скоро им на работу: обливать грязью из тех же пластмассовых бутылок лобовые стекла автомобилей, ждущих зеленого света, и выклянчивать несколько песо за то, чтобы эту грязь смыть.

Подобного я никогда раньше не видел.

Это были индейцы. На Кубе истребили индейцев в XVI веке, но здесь еще жили потомки ацтеков и майя. Наследники унижений и поражений.

Куда же тогда податься? Куда выезжают сами мексиканцы в поисках лучшей жизни, до пятисот тысяч человек ежегодно?

Конечно, в США. Естественно, я поехал в Майами. Там меня мгновенно признают беженцем: если возникнут какие-то сомнения по поводу моих документов, в Майами нетрудно будет найти кубинцев, которые смогут удостоверить мою личность.

Основной принцип предоставления политического убежища кубинцам в США называется «правилом мокрых и сухих ног». Это означает, что если кубинец поставил свою ногу на американскую землю, он не может быть выслан на родину. Если же его поймают в открытом море, могут отправить в третьи страны или, в особых случаях, обратно на Кубу. В годы между исходом из Мариэля и «особым периодом [88]» бежали немногие. И тогда на «влажность ног» обращали не очень большое внимание. Мне было легче: я купил билет из Мехико в Майами по фальшивому мексиканскому паспорту, а перед выходом из самолета достал свои скомканные кубинские документы и предъявил их для контроля. Я провел несколько дней в интеграционном лагере. Это были семечки. К тому же там я познакомился с уже обжившимися кубинскими эмигрантами, которые могли помочь мне с жильем, работой и так далее.

Закрепиться в Майами было сложнее. Я работал в пекарне, а по вечерам бродил в поисках единомышленников. Центр кубинской диаспоры в Майами располагается на 8-й улице (Калье-Очо). Ядро ее составляют пожилые озлобленные мужчины. Многие из них бежали в 1959 или 1960 году. Уже почти тридцать лет назад. Они стали похожи на старых палестинцев в лагерях беженцев в Ливане и Иордании, которые сидят на крылечках своих домов и перебирают связки ключей, не отперших ни одну дверь с 1948 года. Когда они не давали выход своей ярости в адрес Фиделя Кастро и молодого поколения, которому жилось так хорошо, что они перестали злиться на Фиделя, они сидели и пили, играли в домино и рассказывали истории с черным юмором про Фиделя.

Я совершенно никого не знал в Майами. Сам же я был немного известен благодаря тюремному заключению и широко растиражированному «признанию». На Калье-Очо встречались люди, убежденные в том, что я искренне верил в каждое слово своего «признания», в крайнем случае, в некоторые его части, и это было неприятно. Но диаспора изгнанников — один миллион двести тысяч кубинцев — была расколота на множество фракций, поэтому кто-нибудь всегда был готов раскрыть тебе свои объятия. Во многие фракции были внедрены агенты ФБР и ЦРУ (и, надо полагать, Управления государственной безопасности).

Среди «крутых» группировок выделялась одна, которая называла себя «Альфа-66». Целью ее было сбросить режим Кастро с помощью военной силы. Они пригласили меня выступить с лекцией в основном из-за того, что мой отец был одним из погибших участников «Бригады 2506». Несколько основателей «Альфы-66» были ветеранами Плая-Хирон. «Расскажи, как ты гордишься своим отцом, — предложили они, — …и чуть-чуть поменьше поэзии».

Я постарался использовать чуть-чутьпоменьше поэзии, но выбрал несколько самых сочных, на мой взгляд, строф из «Круга» — он все еще был незакончен, — и последующее обсуждение было довольно интересным. У мужчины лет шестидесяти, выписанного из психиатрической больницы «Масорра» с политическим диагнозом, случился нервный срыв, и он разрыдался. Я считал, что это адекватная реакция, но многие горячие головы были со мной не согласны. Этот парень был впечатлительным алкашом… кроме того, как же мы расправимся с Кастро, если в нашем распоряжении люди, которые не могут перенести тридцати пяти сеансов электрошока, не лишившись половины воспоминаний? Поднятию боевого духа не способствовало и то, что сюда явился я, молодой парень, и стал… хныкать.