Но это было ещё не то, я чувствовал — не то.

Неожиданно раздался резкий и продолжительный коридорный звонок, и мы высыпали, оглушительно галдя, из классов. Во двор, где состоится митинг! Там уже металась, распоряжаясь, какому классу куда вставать, завуч, вся в коричневом и с кружевным жабо, приколотым к плоской, как классная доска, груди. Гвалт ребячьих голосов стоял невообразимый, даже галки с высоченной каланчи полуразрушенной мечети встревоженно снялись и кружили над кишащим школьным двором.

Завуч вынесла настенный портрет Сталина и установила его на столе, прислонив к водруженной на стол же табуретке. Шум пошёл на убыль.

А когда директор школы историк Михаил Григорьевич Александрович поднял вверх вытянутую руку, гомон прекратился. Говорил директор красиво, складно, громко — всем было слышно.

— Победа над фашисткой Германией и её приспешниками была бы немыслима, — декламировал Александрович, — если бы во главе братских народов и непобедимой Красной Армии не стоял великий вождь и полководец всех времён и народов, наш мудрый учитель и отец, вдохновитель и организатор всех наших побед родной Иосиф Виссарионович Сталин…

Галки, усевшиеся было на минарет, куда много лет не ступала нога муллы, а только наши, испуганно взмыли ввысь от дикого ора — глоток мы не жалели. И кричали долго, в свое удовольствие.

Занятия в этот день, естественно, отменили. И всё же ни митинг и ни свобода от уроков должны были стать главным событием дня, этого особого дня всей моей, и всех других, жизней. А что же тогда? Может быть, всё-таки сообщение Левитана о капитуляции разбитой вдребезги Германии?

— Что дальше будет, как вы думаете? — спросил я друзей, когда мы собрались в штабе.

— Карточки отменят, — заявил Юрка уверенно. — Или пайку прибавят.

— Слыхали? Салют готовят, — поделился новостью Гарёшка. — На складе разнюхал… Где Сонька Каримова за хлеб солдатам даёт.

— Она им не там даёт — там запретная зона. А дома. За пайку хлеба. С каждого солдата. Дома Альку с Надькой выгоняет и даёт, — поправил Игорёшку я. — У неё туберкулёз, ей досыта надо есть. Вот она и даёт. И Надьку подкармливает.

Что конкретно Сонька солдатам «даёт», я, честно признаться, не представлял.

— Ладно. Не в этом дело. Мы должны увидеть Салют Победы. Это же Мировой салют, — заключил речь Игорь. — Второго такого в жизни не будет.

Салюты мы знали по сводкам Совинформбюро, кинохронике, слышали залпы «из ста двадцати четырёх орудий» по радио, но никто из нас этого чуда своими глазами не видел.

— Бежим на склад, — предложил я. — Или у Соньки спросим.

Нам были хорошо известны воинские склады во дворе последнего, углового, дома нашего квартала, одной стороной выходившего на улицу Труда. Каменное складское помещение, огороженное плотно сбитым забором с колючей проволокой на верху его, круглосуточно охранялось часовым с винтовкой. Поэтому склад давно привлёк наше внимание.

С крыш ближайших построек мы наблюдали, как солдаты заполняют ящиками крытые автомашины, и догадывались, что это за грузы. А когда мы примелькались кладовщикам и охранникам, нам, бывало, разрешали собирать с земли возле складов обломки «макарон» — порох в виде трубочек толщиной с карандаш. И мы на Острове-саде делали из них разноцветные ракеты, шнырявшие с шипением по земле. Однако нам никак не удавалось запустить хотя бы одну в воздух.

О складе боеприпасов мы никому из посторонних не рассказывали, как и о мастерских напротив здания школы, где собирали «Катюши». Их обычно выпускали из ворот затемно, закрытыми брезентовыми чехлами. «Катюши» тоже были нашим ребячьим крепким секретом.

К складу мы сейчас и устремились, прихватив с собой Стасика, который последнее время больше времени проводил со своими школьными друзьями-одногодками.

Не сразу удалось нам уговорить подвыпившего старшину, чтобы позволил собрать обломки пороха.

Свой салют мы устроили на острове — подбрасывали как можно выше разного цвета огнём горевшие обломки «макаронин» и орали «ура!». И этот фейерверк воскресил в памяти моей давнее посещение ёлки у отца в конторе, ещё до секретной командировки в тридцать седьмом году, и загипнотизировавшие меня ослепительные бенгальские огни. И опять мысли мои обратились к отцу. Я порадовался, что скоро-скоро увижу его.

Но вот весь порох сгорел, восторги наши иссякли, усталость мягко обнимала за плечи, тянула домой. И я подумал: «Грядущий салют наверняка то самое ожидаемое грандиозное и ни с чем не сравнимое — послепобедное, что нельзя пропускать».

— Бежим на салют зырить. Забыл, что ли? Пацаны уже состаились, — позвал я с собой Стасика, и мы рванули гурьбой по Свободе, расцвеченной флагами, свисавшими с домов и ворот. Перевести дух я остановился лишь на улице Кирова.

Ватага наша проследовала дальше, к площади Революции, а я задержался возле центрального универмага. Остановила меня мелодия, густо хлынувшая из раструба мощного громкоговорителя, висевшего высоко на фонарном столбе напротив трёхметровой фигуры улыбающегося, с поднятой в приветствии рукой, Кирова на угловом выступе почтамтовской террасы.

Свежая, нежная зелень сквера и яркая голубизна чистого неба, казалось, источали ту музыку, что пронзала меня. «С берёз, неслышен, невесом, слетает жёлтый лист… Сидят и слушают бойцы, товарищи мои… Под этот вальс весенним днём… в краю родном любили мы подруг… Под этот вальс грустили мы, когда подруги нет…»

Не раз слышал я эту песню и раньше, но сейчас она заполнила меня, трепетала и вибрировала каждым звуком. В воображении я увидел себя среди бывалых солдат, моих боевых товарищей, на привале, у лесной опушки. И сам я, усталый, со скаткой за плечами, с винтовкой, снайперской, разумеется с оптическим прицелом, зажатой меж колен, кручу цыгарку и улыбаюсь: войне конец! отвоевались! Теперь все тяготы походов позади. Больше не разорвётся ни один снаряд, не бахнет ни одна бомба, не треснет ни один выстрел… Хорошо! Прекрасно!

В тот миг, когда я произнёс про себя «ни один выстрел», бухнул первый залп. Я повернул голову направо и увидел в слегка вечереющем небе, невысоко, жёлто-красно-зелёный с белыми огнями рассыпающийся букет с серыми дымовыми стеблями.

Моментально стряхнув с себя мечтательное оцепенение, рванул вслед за ребятами, но не настиг и не сразу разыскал их в густой шумной толпе, затопившей обширную площадь.

Солдаты, хорошо подвыпив, палили из ракетниц под восторженные выкрики окружавших их горожан. Мы хватали с земли горячие дымящиеся картонные патроны с медно-красными задниками и ярко-жёлтыми смятыми капсюлями. И — по карманам, за пазухи.

Это было здорово, когда в тёмно-голубом небе вспыхивал яркий белый, жёлтый, малиновый или зелёный цветок и повисал над нами, медленно приближаясь к земле, и мы напористо проталкивались к тому месту, куда по нашим предположениям мог упасть недогоревший заряд. Где-то в районе входа в горсад бухнула пушка, и не букет, а огромный волшебный фонтан многоцветных брызг рассыпался, захватив часть неба.

Толпа, запрудившая площадь, взорвалась тысячами голосов, среди которых выделились пронзительный женский тонкий и мужской густой бас. То тут, то там подбрасывали над головами людей в военной форме — такого беспредельного веселья мне не приходилось наблюдать нигде и никогда.

И мы кричали, что есть силы «ур-р-р-а!». И Стасик, и Гарёшка, и Бобынёк, и я, взявшись за руки, плясали вместе со всеми, притопывая босыми пятками.

— Бежим в горсад, где пушка шмаляет, — предложил я. Друзья тотчас со мной согласились.

Бывшим пустырём, теперь тоже заполненным прущими навстречу нам людьми, мы добрались до горсадовского забора, возле которого несколько солдат дрались с какими-то парнями. В одном из них я узнал свободского ворюгу по кличке Лёха Бздила. Он показушно держался за задний брючный карман и вопил, отступая от наседавших солдат:

— Отыди — перешмаляю! Всех перешмаляю! Начисто! Сукадлы!

И рыгал отборной тюремной матерной бранью.