С одной из сестёр Броня вечерами встречался в горсаду имени Пушкина, наглаживая перед свиданием наполненным рубинового цвета углями чугунным утюжащем белые брюки, бело-голубую тенниску, украшенную ослепительно-белым воротничком с зашнурованным на груди разрезом, и густо намазывал жижицей из зубного порошка безупречные белые парусиновые «баретки». [171]До чего же красивым и торжественно-весёлым выглядел наш Брóня Богацевич! Я завидовал ему и страстно желал волшебства: стать таким же взрослым и неотразимым, и как можно быстрей, лучше — сейчас же, немедленно! Впрочем, обо всём этом мною написан небольшой рассказ, он посвящен красноармейцу Браниславу Богацевичу и его трагической судьбе.

…Не всегда Броня репетировал один, к нему приходил его одноклассник и тоже «артист» Саша. Крохотная комнатушка Богацевичей не могла вместить столько публики, и «артисты» перебирались в общий коридор, а летом — на полянку.

Коренастый, некрасивый, заикающийся, но гибкий и подвижный Саша показал свой талант на полянке во время репетиции боя Александра Невского с Псом-Рыцарем. Броня, стройный и высокий, блистал воронёной кольчугой, которую ему ночами изготовила из канцелярских скрепок тётя Лиза. Княжеский шлем, сделанный из непонятного мне папье-маше тоже тётей Лизой и обклеенный серебряной, по моим прикидкам — от довоенных шоколадок, фольгой, блистал ослепительно. Широченный и длинный — от земли до пояса — меч, легкий, почти невесомый, мнился мне сказочным в руке Брони — князя Александра. Плащ Пса-Рыцаря, скроенный из старых простыней, с наклеенным на спину крестом из черной фотобумаги, зловеще развевался за плечами «врага». Отвращение вызывал и рогатый шлем — ведёрко с прорезью для глаз. Он был ловок и увёртлив, этот Пес-Рыцарь, и иногда наступал и норовил воткнуть свой округлый короткий меч между лопаток князя, но отважный Броня-Александр увёртывался и отбивал все наскоки. И в конце концов мощным ударом опускал меч на плечо захватчика. Пёс-Рыцарь красиво и долго падал, сражённый «смертельным» ударом. И, поставив ногу в красном дерматиновом чулке-сапоге, тоже сшитым умелицей тётей Лизой, на грудь поверженного крестоносца, Броня-Александр провозглашал знаменитую фразу:

— Кто с мечом к нам придёт, тот от меча и погибнет…

Короче говоря, на костюмированном маскараде в горсаду, куда меня родители не пустили, хотя я долго канючил у мамы разрешения, Борю с Сашей признали лучшими, и они принесли домой главный приз, которому я радовался не меньше, чем «артисты» и тётя Лиза, — вазу, довольно большую, расписанную сочно: толстая, с красным лицом, колхозница держит на руках хорошенького телёночка.

Но вместо театрального института Броня Богацевич чуть ли не двадцать второго июня написал заявление, а на следующий день отнёс его в военкомат и ранней осенью добровольцем ушёл на фронт.

Перед уходом в действующую армию он пригласил меня, и вообще всех дворовых пацанов и девчонок, на концерт с его участием. В ДККА, так сокращённо называли Дом культуры Красной Армии. Актёры драмкружка поставили две или три сцены из «Ромео и Джульетты» Шекспира. Но они выглядели уже не столь интересно, как в бою у барака ЧТУ.

В едва ли наполовину заполненном зале собралась зрители. Это, можно безошибочно предположить, были знакомые и родственники «артистов».

Люстра погасла, и наступил сладкий миг ожидания начала чего-то необыкновенного. Из занавеса необъяснимо появилась молодая, ярко накрашенная, подсвеченная снизу артистка и громким срывающимся голосом объявила, что драмкружковцы перед отправкой их на фронт решили попрощаться со зрителями, сыграв сцены из великой трагедии о любви, которая сильнее самой смерти.

Книги и фильмы про любовь я считал абсолютно неинтересными, но из уважения к Броне остался в зале.

Броню нельзя было не узнать, как, впрочем, и Сашу, несмотря на густой грим, парики и диковинные одежды, в которые их обрядили. Что не напрасно пришёл на спектакль, я понял, когда началась захватывающая сцена дуэли Тибальда с Меркуцио и Ромео. Саша-Меркуцио заикался не столь заметно, произнося слова нараспев и подтверждая их выразительными жестами. В меня занозой воткнулась реплика смертельно раненого друга Брóни-Ромео, не тяжела ли его рана.

— О, нет, — воскликнул Саша-Меркуцио, — она не глубже колодца и не шире церковных дверей…

Восхитительно! Вот это герой! Спектакль мне сильно понравился, особенно сражения на шпагах. Я покидал своё место возбуждённым и жаждущим новых отважных действий. И, возможно, поэтому мне странной показалась фигурка одной из сестричек-соседок из барака, продолжавшей сидеть в третьем или четвертом ряду, когда чудесный спектакль уже закончился. На глазах её блестели слёзы. И это тоже удивило меня — ведь убили они друг друга понарошку! Она не понимает, что ли? Но тут девушка резко встала и быстро направилась к выходу.

Потом были долгие аплодисменты. Исполнители, «убитые и умершие» в том числе, вышли на сцену и кланялись, улыбаясь, счастливые.

Ни Брóни, ни Саши, ни той девушки я никогда больше не видел, если не ошибаюсь. В начале сорок второго года тёте Лизе прислали извещение о том, что её сын, красноармеец Бранислав Богацевич, геройски погиб при освобождении Ясной Поляны и похоронен там же.

Не спасла Брóню маленькая сапёрная лопаточка в чехле, оставшаяся от отца, унтер-офицера царской армии, а после — красного командира, прошедшего германскую и гражданскую войны и сгинувшего бесследно в тридцать седьмом в концлагерях.

Известие о гибели сына тётя Лиза перенесла молча и без слёз на людях. Что удивительно — я ни разу не видел её подавленной или плачущей. И никогда она другим не жаловалась на свою судьбу. И не поминала имени сына своего. А ведь мы знали, что любила она Брóню пуще своей жизни. Хотя и себе знала цену. Она обладала многими талантами — мне это было известно.

После получения похоронки Тётя Лиза перешла жить в комнату-шкаф, а свою уступила Герасимовым. С двумя-то ребятишками им ох как тесно жилось на нескольких квадратных метрах проходной комнаты. Никто её не понуждал. Сама так решила.

Она и сейчас о чём-то размеренно, с достоинством беседует с тётей Аней (Анной Степановной), матерью Эдки и Тамары.

Глядя на них, я, кажется, догадался, какое самое-самое событие произойдёт, вернее, уже происходит, — мир. Все наконец-то живут в полном мире. И Толян вовсе не враг мне… И с этого дня начнётся — уже началась! — другая жизнь — без вражды, зависти, злобы, ругани, краж, обид, драк, обманов… Люди будут любить и уважать друг друга как родные. Ведь врага-то мы победили, нет его, всех поубивали, до единого — из пулемётов, выжгли огнём «Катюш», выкорчевали из бетонных укрытий тонными бомбами, пришпилили к земле жалами штыков.

— Все, все подите сюды, — объявила тётя Таня. — Празнишный обед, за обчим столом будем ись — в чесь Победы!

Я снова поставил «Калинку-малинку» и до отказа накрутил пружину завода.

Как это прозевал, не заметил, когда вытащили даниловский кухонный стол. Чего только сейчас не громоздилось на нём! Варёная картошка, чищеная и в «мундире», — ешь сколько влезет, лук зелёный — бутун, нежная пена укропа, соль, в стаканах налито молоко — тётя Аня расщедрилась. А её дочь Эдда из подойника его черпает и, сосредоточенно нахмурившись, по плошкам, стаканам и кружкам разливает. Со всех сторон к столу подступили жители двора, и лишь Малковых за ним нет. Милочка в малиновом платье с белыми крупными горошинами и с туго сплетёнными косичками как-то озабоченно поглядывает на нас, сидя на крылечке.

— Иди к нам, мила дошь, — каркает бабка. — Не нады-ть нишево, шама подь шуды, угошшайша…

Милочка стесняется, отводит в сторону глаза. Без разрешения матери, догадываюсь, она не смеет вынести из квартиры что-нибудь из съестного. Когда Малкова-старшая готовит еду в своей личной кухоньке, то запирает коридорные двери и задёргивает на окне занавески, никого не впускает к себе, не отвечает на оклик или стук, будто её дома нет. О том, что варится или жариться на примусе, а шум его слышен в коридоре, можно по запаху догадаться. Но не всегда, потому что, как правило, мясные блюда завмаг жарит-парит в большом чугунном, с литыми финтифлюшками, барском камине в жилой комнате. Двери же в кухоньку и в общий коридор плотно закрывает, но, разумеется, хотя Малкова думает, что никто ни о чём не догадывается, соседям известно, какой «диликатеш» (в моём понимании что-то очень вкусное) она жуёт на ужин.