— Ты што — дура? Шуток не понимаишь? — уже другим, оправдывающимся, тоном продолжил любезную беседу Юрица. Испугался! Арон Фридман слыл непререкаемым блатным. Юрица, очевидно, опасался брата Розки, дерзкого и скорого на расправу.

Я отошёл от скамьи, разжал кулаки и высыпал семечки на снег. На них тут же набросились воробьи.

— Ты чево, Резан? — увидев, что я бросил семечки, нахраписто спросил Юрица.

— Не хочу быть в замазке, — ответил я.

— Фраерюга штампованный! Я жа от души…

— Ты меня тоже от души терзал за краюху, которую я лишь поднял с дороги, — съязвил я.

— Смотри, тебе с горки виднее, Резан. Не промахнись.

При последующих встречах Юрица шутил издевательски и всегда одинаково подначивал: [159]

— Эй, мамкин сынок, когда побежим черняшку вертеть?

Что мне было ответить? Не умел я тогда найти точных смелых слов, чтобы дать понять насмехавшемуся надо мной уличному «хозяину», что не в маминых запретах суть, а в том, что мне нестерпимо стыдно признаться даже себе, что участвовал в краже хлеба, — ведь кому-то его не досталось, кто-то голодным остался. И со мной не раз такое бывало — торчишь, маешься весь день в очереди, а хлеба почему-то не подвезут или передо мной последнюю буханку разрежут. А со стены магазина, из-под потолка, ухмыляясь во всю розовую рожицу — рот до ушей, толстощёкий пекарь протягивает поднос, полный булок, ватрушек, кренделей и пирожных. Разумеется, этого балагура-кондитера нарисовали на стекле ещё до войны, но не знаю, как у других, а у меня голодные спазмы в животе начинались, как только я поднимал глаза и невольно принимался разглядывать пышную стряпню, вкус которой, кажется, давно забыл.

Вот и плетёшься тогда домой с пустой торбочкой — слёзы на глаза наворачиваются мутной пеленой, а на уме те разноцветные пирожные и пышные шаньги.

С горечью я однажды признался себе: значит, и я оставил кого-то без пайка. И представлял в воображении, как какой-нибудь голодный пацанёнок возвращается из магазина с пустыми руками, и не находил себе места… А тут ещё Алька Жмот подошёл к нам и торопливо выкрикнул:

— Созорок одизин!

Мы с Юркой Бобыньком, накатавшись на коньках до горячего пота, стояли у ворот его двора и грызли зелёный, тоже пайковый, жмых, голодные до дрожи в коленях — устали. Молчали.

— Сорок один! — уже нормально повторил Алька и протянул тёмно-серую кисть руки с розовыми кончиками пальцев.

Ещё прошлым летом Алька научил нас тайному языку, с помощью которого мы могли изъясняться, не опасаясь, что нас поймут другие. Новый язык был прост: к каждому слогу последовательно прибавлялось по слогу «за» либо «зо», «зе», «зу» и другие буквенные сочетания. Моё имя выглядело так: «Юзарказа». Или: «Изидезём наза резекузу». Я даже Альке с обидой заявил: «Чего обзываешься!» Алька хихикнул. Попробуй пойми, что тебя на Миасс приглашают, на реку.

— Тызы глузохой, штозо лизи? — разозлился Алька.

— Не дам, — воспротивился я. — Шиш тебе!

— Пошто? — возмутился Алька.

— Почему я должен тебе что-то отдавать? Каждый раз выпрашиваешь. А то же самое по карточкам получаешь. Надоел.

Юрка с любопытством наблюдал нашу стычку.

— Жмых стибрили? [160]— сощурился Алька.

— А тебе какое дело?

— А такое: половину отдай — положено. По закону.

— С какой это стати?

— Юрица — блатной. А я евоный братан, во…

Меня Алькина наглость так взбудоражила, что я пошёл на небывалую дерзость:

— Иди ты со своим Юрицей знаешь куда? К чертям свинячим. Блатные… Ему работать надо, на заводе, а он блатует, паразит! Да ещё ты попрошайничаешь, нахал.

Алька изумился моему безрассудству. Но изловчился и вцепился в кусок жмыха, который я сжимал в кулаке. Однако хапком отнять жмых ему оказалось не по силам. Тогда он просипел:

— Отдай — не греши, а то харкну на тебя — сразу сифилюгой заболеешь.

И, поняв, что не сумел запугать, добавил:

— И чихоткой!

Однако я вывернул свой кулак из скользких, сырых Алькиных ладоней, а его оттолкнул с силой. Алька растянулся на тротуаре, раскисшем кое-где под пригревом февральского солнышка.

— Ну, Резан, всё! На блатных руку поднял, да? Юрица тебя заделает… Кранты [161]тебе!

— За брата тыришься? [162]А ты честно, один на один выйди…

— Ты ещё нам попадёшься! В тёмном местечке.

И Алька, разозлённый, смотался в свою подворотню на Свободы, двадцать.

— Сейчас Юрицу позовёт, — сообразил Бобынёк. — Идём домой. Ну его…

Признаться, вовсе не хотелось встретиться с Юрицей: было ясно, что не только мне, всем штабом с ним не справиться: с ним целая хевра, [163]а он её повелитель.

И мы разошлись по домам. Оставшись наедине, я поразмышлял над произошедшим и сказал себе: ты струсил! Поэтому и сбежал с улицы. И мне стало ещё горше.

Первые дни я опасался встречи с Юрицей, а после утвердился в решении: пусть он изрежет меня финкой (наборная ручка её из разноцветного оргстекла всегда торчала за голенищем его правого бурка), пусть! — но «вертеть» ни за что не пойду. И то, что о нём думаю, прямо скажу в глаза. И прощения у Альки просить не буду. Тем более что жмых Юрке выкупил отец — на кровные деньги. По карточке.

С каким трепетом и отчаяньем я ждал этого дня! И он наступил. Я ожидал худшего, но, вопреки моему ожиданию, Юрица не набросился на меня, не побил и не зарезал. Он лишь ухмыльнулся, когда я ему заявил:

— Ты вор! А я не хочу воровать. И не буду…

Думал, он взбеленится — кому охота услышать столь позорное обличение, а он залыбился, [164]похоже, довольный услышанным. И гордый. И лишь сплюнул сквозь «золотые» зубы презрительно:

— Фраерюга… Маменькин сынок, Резан. Бздишь: сику мамка надерёт?

— Никого я не боюсь. И тебя тоже, — отчаянно ответил я.

Повернулся и пошёл к своей калитке. С моих плеч словно гора свалилась.

А весной, уже тополя клейкие листочки развернули, эта история с «верчением» хлеба неожиданно и трагически закончилась. Мусора кого-то из свободской шпаны грохнули. [165]Высказывали догадки, что наконец-то выследили и застрелили неуловимого скокаря-вертилу [166]Федю Грязина.

За несколько дней до последнего нападения Феди на продуктовую автомашину, когда он «вертел» под присмотром Юрицы хлебную повозку, я видел его в окружении каких-то чужих взрослых парней с очень решительным жестами. Они устроились на лавочке у ворот соседнего дома, где жили Сапожковы, и по очереди курили огромную трубку с длинным, больше метра, изогнутым мундштуком и гоготали.

Прохожие, завидев издалека буйную компанию, переходили на противоположный тротуар. Я даже не попытался проскочить мимо незамеченным, и Юрица, который находился в этой хевре (Федя, как я уже упоминал, жил с Сапожковыми в одном дворе), засёк меня, но не выкрикнул свою дежурную шутку насчёт того, когда же я вместе с ним «побегу вертеть» или мамка все ещё мне не разрешает. С независимым видом, не спеша я прошёл до своей калитки, так и не ответив на новый вопрос Юрицы:

— Резан! Хошь курнуть «травку»? Сразу обалдеешь! Угощаю!

А днём позже, выстаивая очередь в хлебном магазине на пару со Славиком, услышал новость: вчера в недостроенном кирпичном доме по улице Пушкина, напротив этого магазина, к которому мы «прикреплены», участковый милиционер Косолапов в перестрелке убил бандюгу. Его давно и безуспешно пытались изловить на месте совершения преступления. А их он всегда безнаказанно творил: обычно на ходу ловко, моментально грабил хлебные повозки.