Покушение на жизнь воробья, случайно увиденное мною, я, безусловно, не стерпел. Ведь птиц, божьих тварей, убивать нельзя — грех. Это я от бабки Герасимихи много раз слышал. И вообще, воробьи имеют право жить. К тому же какой-то чужой пацан охотится в моём дворе! Невиданное нахальство! Нетерпимое!

Незнакомец, хотя и выглядел старше и вымахал выше меня ростом почти на голову, оказался слабаком. И не умел драться козонками. Через пару минут незваный гость с расквашенным носом перевалил через дряхлый заплот на свою территорию. Это ему — за убитого воробья.

Признаться, я не люблю драться. Исключение — только за справедливость. И защищаясь. Избиение людей вызывает во мне тошнотворное состояние. Не от страха за себя. Хотя я отнюдь не храбрец. Внутреннее отвращение и неприятие любого насилия всегда заполняет меня. Они остались во мне на всю жизнь.

Трофей — мёртвого воробья — Славик и я похоронили под кустом сирени в красиво выложенной осколками стёкол могилке.

На следующий день мы с Вовкой помирились и крепко подружились. Новый кореш оказался толковым и верным пацаном, изобретательным на всякие выдумки и игры.

Чтобы всё было по-честному, мы, разделившись на красных и чёрных (ох и не хотелось попадать в чёрные!), пользовались считалкой:

После первой считалки Вовка, сглатывая тягучую слюну (всё ещё от ленинградской зимы не очухался), с азартом произнёс:

— Вот блаженствуют в деревне — каша с молоком и другая вкуснятина! В такой бы деревушке пожить, а? С месяцок, — мечтательно признался мне Кудряшов. — Жирок на пупке штобы завязался. Ништяк, Юра?

— Сейчас и в деревне тоже голод, — ответил я знающе.

— Ну, не скажи, — не поверил Вовка. — В погребах наверняка всего притырено — не сосчитать. Солёные огурчики, маринованные грибочки, варенья из лесной земляники… Сушёное, вяленое… Куркули они, деревенские, вот кто. Несмотря на раскулачивание.

Вовка почему-то подумал: всё съестное деревенские припрятали и не желают с ним и такими, как он, поделиться. Куркули! Это слово он произносил, будто всё перечисленное отняли у нас, у него лично, а оно — общее. И его, Вовкино, кровное.

— Почему же сельские нищие дети, старухи и старики у нас ходят по дворам, побираются?

— Ну… разные люди и в деревне есть, — неохотно ответил Вовка. — Которые ленивые, те лапу сосут, а здоровяки — передовики-комбайнёры — обжираются. Несправедливо. Мало ли что человек слабый, а есть он хочет не меньше. Делиться надо. По справедливости.

— Есть и в городе богатеи, от сала-масла лопаются, — возразил я. — Вот у нас в школе Борька Аверин учился, у него отец — директор «Витаминки»… Так у них сало «Лярд» в кладовке несколько бочек, копчёные туши гусей по стенкам на гвоздях висят, окороки какие-то. Сам видел. Соседка Дарья Александровна Малкова, директор спецмагазина, «Военторг» называется, тоже богато живёт. Когда жарит-парит что-то мясное, у всего дома слюнки текут.

— Давай, — перебил меня Вовка, — напишем письмецо вашему завмагу, припугнём её. Что в милицию пошлём документы, которые уличают её в воровстве. Она испугается и поделится с нами. Ведь ты сказал: от сала-масла лопаются городские богатеи.

— Ты с ума сошёл! — воскликнул я. — Да откуда ты придумал, что тётя Даша ворует? Я ничего такого не говорил. И не знаю.

— Юра, они все, кто в торговле, воры. Только ты один этого не понимаешь.

— Если ты такое письмо напишешь, объявлю тебе войну, — решительно выпалил я. В это мгновение я почему-то представил Милу и добавил: — И никогда с тобой не помирюсь. Учти — ни-ко-гда!

— Лады, — неохотно согласился Вовка. — Не буду. Дружба! Дружба дороже всего на свете.

Я понял: он не хочет терять со мной приятельских отношений. Дружба, понятное дело, дороже всего, он прав.

Не знаю, поверил ли моей угрозе Вовка, но больше о тёте Даше Малковой разговоров не заводил.

…Талантом Кудряшов обладал небывалым. Аж мне завидно стало — со всеми ребятами перезнакомился вскоре. И не только в ближайших дворах проходных. Водились мы и со всякой уличной пацанвой — на одной Свободе живём. Он сразу для них свой стал. И круг наших общих знакомых значительно расширился. И кличку ему дали: Вовка Ленинградский.

…Чтобы всё было по-честному, мы, разделившись, как заведено, на красных и чёрных, стали устраивать «охоты на языков» — тоже полезная игра. Не из простых. Вовка придумал.

Ни на день он не прекращал и ловлю чирикалок. Неслыханное дело — Вовка варил из них супы! И, по его уверениям, необыкновенно вкусные и питательные. Для матери. И называл «королевским деликатесом». Смысла этих слов я тогда ещё не постиг. Догадывался.

Мне жаль птах, поэтому в воробьиной охоте никогда не участвовал. Зато нравилось лакомиться «калачиками» — незрелыми семенами какого-то травяного растения, зелёными горошинками из стручков акации — мы вместе облазили все деревья в округе.

Вовка обычно набирал полную тюбетейку — из Ленинграда в ней приехал — и дома варил кашу. Не в тюбетейке, понятное дело, — в большой консервной банке на электроплитке, сооружённой им самим. К огорчению моего друга, спираль часто перегорала, не выдерживала. Вовка тайно подключил плитку — их дом почему-то не обесточили, как многие, расположенные рядом. И наш — тоже.

Вовка мне объяснял: дома́ в округе — частные, а у них — «учреждение». Государственное. Важное!

— А чем в нём занимаются? Какой работой?

— Я этого не знаю. Пишут что-то. Нам с мамой запрещено о них рассказывать. Я, честное тимуровское, не имею представления. И ты ни о чём никого не расспрашивай, Юра.

И я, каждый раз проходя мимо вахтёра на первом этаже, всегда называл себя и к кому иду — учить вместе с Вовкой уроки. Лгал, прзнаюсь. Кудряшов подсказал.

На чердаке своего дома, открыв замок, висевший на массивной дверце, ржавым гвоздём, он сразу по приезде продолжил охоту на голубей-сизарей, которые на чердаке жили стаями с довоенных времён. Весь чердак был усыпан их помётом.

Постепенно Вовка переловил нехитрым приспособлением из дырявого тазика, щепочки и куска шпагата пернатых аборигенов. Кто не попал в ловушку, улетел куда-то, наверное через слуховое окно, и где-то нашёл безопасное пристанище. Вовка сокрушался об ускользнувшей добыче и всё пытался разгадать, как они от него улизнули, пока я не указал на небольшое полукруглое отверстие в крыше — слуховое окно.

Птичий приварок, к моему удивлению, не сразу, но поставил на ноги Вовкину маму. Когда Кудряшовых привезли с вокзала, тётя Лена и ходить-то не могла от голодной водянки. Еле передвигалась. Лишь с чужой помощью. И это ещё что! В Ленинграде умер от голода брат Вовки, едва не дотянув до шестнадцати. Они с тётей Леной укутали его в мокрые тряпки, чтобы легче было замороженным катить по обледенелым улицам, и Вовка волоком по тротуарам утащил брата на Пискарёвское кладбище. Ведь еды-то ему, старшему, требовалось поболее. Вот он и не выдержал. Калорий, чтобы выжить, не хватало, объяснил мне Вовка.

…Кудряшов со временем обследовал чердаки всех близлежащих домов, куда он мог проникнуть и где водились голуби, а за наличниками окон таились воробьиные гнёзда. И на Свободе, и на Пушкина. Да и на Труда наведывался. Добытчик! Робинзон Крузо!

За вороньими яйцами Кудряшов совершал набеги на остров (который почему-то звали садом-островом), ухитряясь забираться на высоченные вековые тополя, недоступные ни одному из нас. Опасное занятие — вороны могли напасть стаей и сбросить с дерева. Глаза выклевать, например. Я о таком слыхивал. Но Вовка — храбрец! Настоящий охотник. Отважный. Рыбу подсекает на самодельный, выточенный им из куска стальной проволоки крючок даже удачнее, чем иные взрослые на настоящий заводской «заглотыш». Всё у него получается, за что ни возьмётся. Мы почти неразлучны. Встречаемся каждый день.