…Вскоре бабка остыла. Но при первой же встрече строго спросила, где икона. Я ответил.

— Идём, Егорка, покашь Прешиштую Деву.

Я привёл бабку к сараю, отодвинул проволочным крючком засов-деревяшку, отворил щелястую дверь.

Бабка быстро вошла в дровяник, отыскала глазами икону и принялась креститься и кланяться ей, пришёптывая:

— Упокой, Гошподи, душу раба твоего Ивана, невинно убиенного шупоштатами.

— О ком вы это, бабушка?

— Не мешай… О шыне.

Помолившись, утёрла мокрые глаза и сказала:

— Шашливай ты, Егорка. Отеш-та твой, давеша Надя шкаживала, шулитша шкора ш хронту вожвернутша. А мой Ванюшка шгинул. Никода тепериша не увидать мне сыношка мово, кровинушку радиму. И робятки ево малые широтами ошталишь.

Мелкие бусинки-слезинки скатывались по глубоким ложбинкам вертикальных морщин щёк на крутой выступ дряблого подрагивающего подбородка.

— Ии-их, лихо-то како, милай шын Егорка. Марии-то каково ш двумя робятёнками… Токмо для их и живёт. Беж мужика-те ей ой как тижало… Бедная. Маетша одинёшинька. В гошпитале много мужиков, — словно оправдываясь продолжила она. — Шватаютша к ей. Да ить то анвалид, жа им вшу жишть, как жа малым робёнком надо-ть ходить. То кобели. Бабу им нада. А робят хто штавить на ноги будёт, вошпитывать? А хороших-те иде найдёшь? На улке не валяютша. А боле толку никакова. А шын мой любил её, девоньку, как шветошик обихаживал, вшё для её, для Марушеньки швоёй. Иде ныне таку любов шыщешь? Шатана ныне людями хороводит, вот што я шкажу, потому как Бога иж души ижгнали, шеркви порушили…

Я редко видел мать Валерки и Кольки, тётю Марию, — на работе, в госпитале, она дневала и ночевала — и никогда не задумывался, как всем им, Герасимовым, живётся? Теперь понял — горе у них, большое и каждодневное, повсечастное. Бьются как рыбы об лёд. И ещё подумал: а каково мне было бы, погибни отец на фронте, — представить невозможно. Нет, этого не произойдёт, мы дождёмся его, целого и невредимого.

После этого разговора я старался ненароком не обидеть бабку и уже не дразнил, гримасничая, когда она скрипучим голосом кляла нас за обычные проказы — беготню по жестяной крыше дома например.

В дровянике же она мне тогда втолковывала:

— Нешто дело — швяту икону в шарае неволить? Ить она дигитрия. Ты её в дом, в крашный угол, поштавь…. Она тебя и поведёт по жишти-те.

— У нас все углы белые. Ни одного красного, — пошутил я.

— Глупой, идём покажу.

Зайдя в нашу комнату, она ткнула бугристым пальцем в правый от окна угол.

— Вот туды. Полошку ишделай. Штобы ей благоштна было.

«А почему бы и не поместить сюда такую красоту?» — подумал я.

— Штавь, Егорушка, не шумлевайся, я матери твоёй глажа-те открою.

Приладив икону в угол, я замер в восхищении и восторге от лучезарной её красоты — словно оконце отворил в волшебный голубой и золотистый мир, ничуть не заслонённый двумя прильнувшими друг к другу как бы прозрачными, светоносными фигурами матери и её любимого сына, с которым она страшится расстаться навсегда, хотя и знает, что оно, расставание, предрешено, — так мне объяснила Герасимовна.

Я любовался иконой, и во мне нарастали удивление и восторг от увиденного, как тогда, на водной станции, когда я приплыл к берегу с белой лилией в зубах. Я смотрел на цветок в луче солнечного света и изумлялся: природа создала такую немыслимую прелесть, придав лепесткам чистейшую, радующую, изумляющую глаз и рождающую восторг бархатную белизну… Как это ей, природе, удалось?

— …Посмотри, какую картину я нашёл! — обрадовал я маму, вернувшуюся с работы. — На деревянной досочке нарисована… А как живая!

— Это что ещё такое? — грозно спросила мама. — Икона в нашем доме? Да ты с ума, Юрий, сошёл! Сними сейчас же! Кто это тебя надоумил? Бабушка Прасковья, полагаю?

— Да ты взгляни, какая она красивая, — пытался я отстоять своё сокровище. — Это картина на доске.

— Это мракобесие, — сурово произнесла мама. — И я не позволю, чтобы ты развёл тут поповскую чертовщину. Сию минуту убери её с глаз долой! Накликать беду на нас хочешь, глупец?

— Какую беду, мама? — изумился я.

Она удалилась, кипящая непонятным мне гневом, а я, разочарованный, снял икону и отодрал полочку, которую столь старательно смастерил и прибил к стене. Тут и мама вернулась. С топором.

— Сейчас же руби!

Я онемел.

— Ну?

— Не буду.

Обычно я никогда маме не возражал. Приучила.

— Выполняй немедленно! — приказала мама раздражённо и настойчиво. Очень.

Такой решительной и жёсткой я редко её видел. Только когда шибко [83]напроказничаю. И смотрела она мне в глаза непреклонно — испытующе. Я молчал и к топору не притрагивался.

— Ты меня ещё не знаешь. Я тебя всё равно заставлю это сделать, — произнесла она, и в её взгляде я увидел враждебность. И даже ненависть!

— Ну, долго ещё буду тебя упрашивать?

Я продолжал упрямо отмалчиваться.

— Я лучше Вовке Бобылёву её отдам. Он в бога верит. Молиться на неё будет. Я видел: он креститься умеет…

— Сейчас же в печь! Без разговоров!

— Не буду, — отчаянно заупрямился я.

— Накажу тебя, сын. Очень больно накажу.

Я не двинулся с места.

Тогда она взяла меня за плечи, сильно тряхнула и отчётливо произнесла:

— Я не позволю втянуть тебя в эту заразу-религию. Ни-ко-му! Понял?

— Меня никто и не втягивает никуда. Просто очень красивая картина.

Она молча вложила топор в мою ладонь и яростно прошептала:

— Руби чёртову мазню!

Во взгляде её тёмно-карих глаз, казалось, искры сверкали.

Я ударил по краю и отколол голубую щепку с коричневой каёмочкой.

— Ещё!

— Не буду!

И швырнул топор на пол: со мной произошло что-то необъяснимое — я не подчинился.

Тогда она схватила топор.

— Не надо, мама, умоляю тебя, — сквозь слёзы выкрикнул я.

— Ну, хорошо, — тихо и угрожающе произнесла она, подняла топор и с коротким треском расколола доску надвое.

— Не надо! — опять крикнул я. — Мама, не надо! Умоляю!

Откуда вдруг взялось это слово — не знаю, раньше я его никогда не произносил. И в последующие годы ни разу никому не адресовал.

Не сказав в ответ ни слова, она собрала осколки, прихватила топор и вышла из комнаты. Послышались легкие удары — мама щепила доску на кухне, на железном листе, прибитом перед топкой общей плиты. И каждый удар отдавался во мне острой болью.

Вернувшись, еле сдерживая гнев, я это ясно видел, приказала:

— И чтобы больше подобного безобразия не повторилось! Понял? Ты понял меня? Ни-ко-гда!

Я кивнул в знак согласия, потому что иначе последовала бы «взбучка». [84]Вероятнее всего, она подвергла бы меня порке кавказским ремнём, которую применяла за особые проказы, например за лакомство малиной в соседнем огороде. В этот раз я не совсем уразумел, вернее вовсе не понял, почему мне запрещается любоваться красивыми картинами, почему они — «безобразие»? А картины в фойе бани и на стенах в драмтеатре — не «безобразие»? А в аушевском продмаге?

Выйдя, всхлипывая, в коридор, увидел на плите наш никелированный, когда-то электрический, чайник. Под ним через конфорку просверкивал огонь. Это пылала моя чудесная икона.

Тягостная безысходность охватила меня. Как после безвозвратной потери чего-то очень близкого, дорогого. От сознания своего бессилия изменить что-либо стало ещё невыносимее.

Я вышел во двор, и почему-то слёзы сами потекли…

…Минула четверть века, и судьба вновь свела меня с иконами. Они-то и пробудили во мне то, что как бы законсервировалось в пору бесправного моего детства. Как, впрочем, многих моих сверстников. Пришла пора воздать должное доброй и отважной бабушке Прасковье, умершей в пятьдесят третьем году, в одно время с шестнадцатилетним моим братом Славкой, убитым пьяным конным милиционером, и Анной Степановной Васильевой, скончавшейся от какой-то болезни. С шестьдесят восьмого года я стал рьяно коллекционировать произведения иконописи. Не веря ни в какого бога. Оставаясь атеистом, чего не скрывал ни от кого, пополнял личную коллекцию, своих и случайных знакомых и многих музеев, которые соглашались их брать. И спасение их приносило мне истинное наслаждение и удовлетворение. Почти все мои самые ценные иконы, несколько сотен, я передал безвозмездно многим пожелавшим принять их и в несколько музеев страны — от Подмосковья до Урала, от Тюмени до Петропавловска-Камчатского, а также всем, кто обещал их сохранить.