…Наконец, гурьбой мы укрылись в зарослях жёлтой акации, окружавшей большой дом знаменитой в округе заслуженной учительницы, кстати, замечу: горошины (открытие Вовки), вышелушенные из стручков и разваренные, превращались в отличную, вполне съедобную кашу. В отличие от многих, владелица разрешала нам лакомиться и сладкими цветами этих деревьев, и их плодами. Но это занятие не для нетерпеливых — уж очень муторное. О вышелушивании говорю стручков акации.

В густых зарослях деревьев демонстрация клинка выглядела захватывающе таинственно! Начштаба выхватил из куста саблю, куда заранее её припрятал, и она засверкала в пробившихся сквозь листву солнечных лучах.

Восклики необузданной радости и ликования раздались почти одновременно. Все столпились тесно в кучу. Каждому не терпелось прикоснуться или подержаться за настоящуюсаблю, боевое оружие, несомненно неоднократно побывавшее в смертельных схватках с врагами. Об этом авторитетно заявил дед Семён Васильев.

Но вот начштаба лихо перекинул клинок в правую руку и с маху рубанул по железной трансформаторной пластине и рассёк её надвое. И тут же показал всем лезвие оружия — на нём не осталось и малейшей зазубринки.

— Зырьте [26]сами. Это не простая сабля — булатная!

Второй восклик восхищения вырвался из зарослей акации.

— Вот это да! Ништяк! А што это — булатная?

— Давай ещё руби, я проволки притащу.

— А броню́ фашистского танка — слабо? — спросил кто-то из восхищённых пацанов.

— Запросто! Жжах! И — башня на Земле! — сфантазировал Вовка. Возможно, он действительно верил в то, что сказал.

Гордый и довольный, наискосок полоснул по стволу деревца, и оно сползло по срубу, как по маслу, свалившись на зазевавшегося Бобынька — Вовку Бобылёва со Свободы, двадцать восемь.

Наше сборище не осталось незамеченным, и вышедшая из дома учительница поинтересовалась, чем мы занимаемся, — ведь акациями была окружена детская игровая площадка с брусом, качелями и песочницей. Для малышей, живших в округе.

— Играем в сыщиков-разбойников, — бессовестно соврал Вовка.

Кое-кто из пацанов, тех, что потрусливее, смылись сразу, не дожидаясь финала.

— Играйте на здоровье, ребята. Но зачем деревья губить? Они для вас посажены. И такими же школьниками, как вы.

Да, действительно, нехорошо получилось. Погорячился начштаба.

Пришлось оставшимся расходиться по своим дворам. Лишь Вовка да я остались, приблизившись к нашему забору из штакетника.

— Мы посадим новое дерево, честное тимуровское, — пообещал Вовка пожилой женщине. И слово, данное соседке, он выполнил: с крыши баньки Каримовны он пересадил кривую березку. Рядом с пеньком, оставшимся от акации.

Лишь когда все пацаны разбежались, мы поднялись в штаб и там спрятали клинок под балку, присыпав её шлаком с помётом голубей, давным-давно изловленных Вовкой и сваренных в консервной банке на карбидной самодельной горелке. Даже электроплитку в кудряшовских хоромах негде было установить — сортир и есть сортир, хоть и с убранным унитазом. А в трубу с помощью слесаря, обслуживавшего контору, недавно ввинтили раздобытый где-то Вовкой водопроводный кран, чтобы на уличную колонку зимой не бегать. Другой жилплощади Кудряшовым, как я уже упоминал, не нашлось в огромном доме. И за это «жилище» Вовкина мама долго благодарила начальство, ведь на первом этаже остался всего один туалет на всех. И это не всем жильцам нравилось — из-за очередей по утрам.

— Капитаном Флинтом я завтра себя назначу, — решил Вовка. — В полдень. Сегодня маме надо помочь. Не здоровится ей что-то.

На том и условились.

— Завтра же пиратский бриг возьмёт купеческое судно. На абордаж. Чёрную повязку я поищу в маминых тряпках. От шитья всякие лоскутки остаются. Вообще-то мама хочет из них лёгкое лоскутное одеяло сшить. То, что вы нам подарили, — тяжёлое для лета.

С разрешения мамы я отдал им старый матрац и ватное одеяло — от деда в сарае остались и лежали без пользы на жестяной односпальной кровати. Как нельзя кстати оказались для Кудряшовых эти старые вещи.

— Наверняка ещё дореволюционное, — высказал догадку я.

— Она его обчехлила. Из лоскутьев же. Что от заказчиц остались. Конторские ничего не умеют. Ножны для сабли надо успеть смастерить. Это уже моя забота. Ну, покедова! До утра, дружище!

И мы расстались.

Не знали, не предполагали, что нас ожидает в предстоящий день, бесконечно длинной, как мне представлялось, жизни. Какое заблуждение!

Долгожданное утро выдалось необычно светлым, радостным и не обещающим ничего огорчительного. Именно такими утрами меня наполняло необъяснимое чувство грядущего счастья — всё кругом выглядело прекрасным, солнце просвечивало каждую травинку, любой древесный листок. И это огромное изумрудное богатство и всё кругом принадлежало мне! И я осознавал себя частью его. Я, десятилетний пацан, чувствовал себя не только абсолютно свободным от чего бы то ни было, но присутствующим во всём, что окружало меня. Странное загадочное ощущение. Будто я присутствовал во всём окружающем — одушевлённом и неодушевлённом. Всё было живое. И я — часть его. Даже воздуха! Ведь я и дышу! И я в нём. И такое состояние накатывало на меня довольно часто, но кратковременно. Сильнее всего это состояние я ощутил, стоя на крыше храма на Алом поле, обуваемый теплыми, животворными ветрами.

В этом восторженном настроении я и встретился с оповещением начштаба — наш «телеграф» работал безотказно, без сбоев. Вовка ждал меня у первой ступени лестницы, ведшей на ставший родным, будто своя квартира, чердачище бывшего неведомого райсуда.

Начштаба стоял в картинной позе, разумеется, с саблей в специально сооруженном дерматиновом мешочке-ножнах (на их изготовление пошла обивка судейского старого стула), чтобы не привлекать взгляды посторонних. Висели ножны на ремешке из того же материала на левом бедре, как и полагается воину. Голову наискось прикрывала шёлковая чёрная лента — перевязь через левый глаз начштаба, по совместительству — грозного пирата капитана Флинта.

— Ну что? Вперёд, на бриг! — басовито спросил меня новоиспечённый капитан, он же старый морской волк. — С песней!

Маршируя, мы вышли на улицу и свернули направо, горланя:

Без перерыва:

С последней (лихой!) песней, которую мы слышали почти каждый вечер, когда по дороге проводили взводами новобранцев, будущих бойцов, обучавшихся в огромном округлом здании цирка, мы промаршировали к высоким тополям.

Я, иногда уложенный мамой в постель, летними вечерами слышал сквозь затянутое марлей (от комаров) окно «Дальневосточную», мне хотелось спрыгнуть с кровати и помчаться вслед за колонной красноармейцев и орать вместе с ними в своё великое удовольствие марш непобедимой Красной армии…

В те блаженные минуты я страстно мечтал завтра же стать взрослым и вместе с новобранцами гордо прошагать по родной улице с чудесным названием — нигде в городе второй такой не могло существовать (вероятно, и в других населённых пунктах тоже). [27]Оно мне так нравилось, это слово, — «Свобода»! Всем знакомым пацанам утром следующего дня увидеть бы, каким бравым стал Юра Рязанов! И очень сожалел, что старый солдат, побывавший во многих сражениях и даже где-то под неведомым Мукденом получивший ранение вражеской пулей, награждённый медалью за храбрость, не заметит меня среди шагающих по родной улице, потому что хворает от немощи и огорчений. В своём воображении я тут же увидел деда Семёна на скамейке возле калитки. А вот он уже вытянулся по стойке «смирно!» и отдаёт мне честь!