Все мы попали в капкан. Удастся ли вырваться?

Находясь в боксе, еле сдерживался, чтобы не разрыдаться, не завыть, как воют голодные бездомные собаки зимой в мороз.

Усугубило моё состояние и то, что вспомнилась Милочка, уж теперь-то несомненно потерянная мною навсегда, эта прекрасная девочка, в платьице с белыми горошинами и с большой куклой в руках, — такой она мне увиделась. Как на групповой любительской фотографии, сделанной, помнится, в сорок пятом году её сродным братом. [558]

Странно, однако это воспоминание и обрадовало меня. Чем? Да тем же, что живёт в Челябинске на улице Свободы такая девочка, теперь уже девушка, студентка, будущий врач Людмила Малкова и она даёт мне силы выстоять в этой неравной борьбе со всеми трудностями, ожидающими меня впереди. Кто она для меня? Никто — и всё. Пока она живёт во мне, и я буду жить. Хотя, вполне вероятно, мы более уже никогда и не встретимся.

…Слёзы потекли из уголков глаз через разбитую переносицу по щеке на ухо шапки, а с него закапали на отполированный чьими-то сапогами — и мною немного тоже — пол.

Следующий (фактически уже начавшийся) день до самого позднего вечера, как я мог приблизительно определить, прошёл без всяких происшествий. Меня донимал лишь один вопрос: «Как долго они ещё будут терзать «задержанного Рязанова» в этом железном кубике?»

Есть мне совершенно не хотелось. Может быть, так подействовала следовательская и его помощников-палачей встряска? Впрочем, и раньше я мог подолгу оставаться без пищи и не испытывал чувства голода. Забегая вперёд, скажу, что эта особенность моего организма в будущем неоднократно выручала меня. И оберегала.

Поразмышляв, я пришёл к выводу: вполне возможно, что они упекут нас в тюрьму. Если такое случится, то придётся перенести, выдержать и это лихо. Напрячь все силы. Не сдаваться! Только не сдаваться, чтобы с тобой не делали, что хотят, не стать рабом. То, что произошло со мной в милиции и тюрьме (по указанию того же следователя-садиста), унизительно для мужчины, позорно. Хотя это уже давнишнее прошлое.

…А сейчас, двадцать седьмого февраля, я терпеливо ждал. И опять стал тешить себя мыслью, что всё «дело» может неожиданно повернуться в мою пользу, если удастся доказать лживость предъявленных обвинений. Ночью двадцать восьмого февраля дверь «тёрки» с бряцаньем отворили, и опять незнакомый мне милиционер назвал мою фамилию, а я по привычке продиктовал свои ФИО и всё остальное.

И вот я снова предстал пред «ласковые» очи лейтенанта. Того самого. Почти родного следователя.

Он выглядел спокойным и даже, мне показалось, благостным. И довольным.

Пригласил сесть на стул. Газету уже не подложил.

— Вот тебе бумага, и сам перепиши показания. Без отсебятины. Так, Рязанов, надо. Не перепутай: улица Карла Маркса, дом номер девятнадцать, подвальное помещение, продмагазин, двадцать второе февраля пятидесятого года. Днём. И остальное…

Я переписал и подписал.

— Почему ящик халвы не указал? Вот тут допиши.

— Теперь подпиши эти «дела».

Я и это приказание выполнил. Следователь продолжал пребывать в явно хорошем настроении и поэтому позволил себе удивить сопляка-подследственного своими уникальными способностями гадалки (или предсказателя чужих судеб): наша «преступная группа» получит сроки наказания «на полную катушку», а государство, общество избавятся от таких «вредных элементов, как Воложанин, Рязанов и иже с ними, мешающих народу строить коммунизм».

Он наслаждался тем, что добился своего: я собственноручно написал «признание» и поставил автограф на десяти папках с грифом «Дело». Он сбагрил то, что годами залежалось в двухэтажном сейфе и теперь сулило очередную звёздочку на новенькие, сверкающие серебром погоны, повышение по службе и разные блага в виде денежных вознаграждений и прочего. Обо всём этом я раньше знал, но с чужих слов и не вполне доверял подобным слухам. Сейчас — убедился.

И размышлял, не повредили ли мне палачи внутренние органы и кости (левая ключица постоянно и резко напоминала о себе). Ну синяки-то сойдут, кровоподтёки рассосутся… А вот с ключицей что-то «обработчики» сотворили неладное. Может, сильный ушиб? Или перелом? [559]

Об этом, оказывается, думал и чистюля-следователь.

— Должен тебя, Рязанов, предупредить, что, если во время приёмки в тюрьму, ты начнёшь плести о своих травмах, якобы полученных в отделе милиции от наших сотрудников, и тебя не примут, ты вернёшься к нам. Можешь догадаться, какой тебя приём здесь ждёт? О травмах, полученных тобой во время уличной драки, акт уже составлен. И подписан тобой же. Имей в виду. И учти: кто к нам попадает, дальше его путь может быть или тюрьма, или … Понял, да? На снисходительность народного суда тоже не следует надеяться. Они действуют по принципу: полезнее осудить невиновного, чем освободить из-под стражи вора или бандита. И верно рассуждают. По-государственному.

Это умозаключение следователя вызвало во мне протест, но я вовремя спохватился и не совершил ошибки — промолчал.

…Если б посторонний человек посмотрел на нас со стороны (например, если б следователь отодвинул штору с зарешёченного окна), то вполне мог бы принять нас за мирно беседующих знакомых о новом, просмотренном нами кинофильме или о прочитанной интересной книге.

«Неужели и судьи поверят всей этой абракадабре?» — думал я. — Ведь двадцать второго февраля, когда была совершена кража халвы, я весь день находился на работе. Это могут подтвердить многие ребята и документы… Но вспомнил, что коммунары, прошедшие советское судилище, отзывались о нём и заседателях всегда с неодобрением и назвыали их «кивалами». [560]

А следователь, похоже, берёт меня на пушку, что суд вынесет тот приговор, какой ему подскажет милиция. Разве так может быть? Суд совершенно не зависит ни от кого.

Когда довольный следователь все подписанные мною папки «дел» и переписанные «признания» уложил в сейф, то мне показалось, что он проявляет ко мне внимание и заботу. Он спросил, например, как я себя чувствую, не кровоточит ли нос?

Но я решил: он мой враг. И не пошёл на откровенность.

— Вот и отлично. Ещё отдохнешь, и вас отвезут на Сталина, семьдесят три.

— А что это? — спросил я.

— Тюрьма, — спокойно и даже равнодушно ответил ныне словоохотливый следователь. — А точнее — следственный изолятор.

«Неужели он искренне верит, что отправляет в тюрьму перевоспитывать преступника? — с большим недоверием подумал я. — Или его так намуштровали в учебном милицейском заведении? Что он, интересно, закончил? Какое-нибудь училище».

— Перед отправкой умоешься — я распорядился.

— А избивать меня больше не будут?

— Был бы ты сообразительней, никто к тебе не применил бы принуждение. И не искал бы ты пятый угол в боксе. Повторяю: запомни на всю жизнь — в милицию невиновные не попадают. Усвоил? Попал в милицию, — значит, виновен.

Мне хотелось спросить: «А где же те люди, совершившие преступления и за которых меня принудили признать их грабежи и кражи? И, возможно, ещё что-то». Но я уже настолько пришёл в себя, что знал приблизительно ответ следователя. И промолчал.

— Если приёмщики спросят, отвечай: «Нормально. Нос повредили ещё до задержания милицией. Дружки». Кирюхи — так вы друзей называете? При осмотре могут оказаться травмы. Скажешь, что дрался по пьянке. Хулиганил на улице. О возврате я тебя предупредил. Не забывай.

Я промолчал.

— Понял всё?

— Да, това… гражданин следователь.

— И скажи спасибо за то, что тебя ещё мягко обработали.

— Кому же я должен сказать спасибо за то, что меня искалечили? Ключица до сих пор покоя не даёт при малейшем движении руки? И что со мной стало, если б меня Ваши подчинённые-костоломы «обработали не мягко»?

— А они тебе об этом не говорили? — вопросом на вопрос ответил следователь, сразу как-то помрачневший.