Далее он прошёл все круги ада, именуемого советским образом жизни, и стал вором. Понятно, почему воры, в среде которых беспризорник оказался, сняли с него прежнюю кличку Сапог и заменили её более подходящей его таланту — уж очень ловко он научился извлекать из чужих карманнов часы. И превратился он в Ваню Бока.

Разъезжал Ваня по городам СССР, облегчая карманы их жителей. Время от времени ему не везло, и он оказывался в родной компании, отделённой временно от других, «неродных», то есть фраеров и фуцанов, [473]колючей проволокой.

Короче говоря, мир, народонаселение для Вани составляли две категории людей: воры (люди) и неворы (фраеры).

Если б не Великая Отечественная война, так всё для Вани Бока и оставалось бы по-прежнему. На неё он «подписался» с одной целью: «чухнуть» [474]и продолжить свою «артистическую» деятельность, ведь часов в карманах у фраеров оставалось ещё видимо-невидимо, не пересчитать.

Но ошибся Ваня, когда увидел, что везут их на бойню, как живое мясо. О том, чтобы чухнуть, нечего было и мечтать — за спиной энкавэдэшники с пулемётами. Пришлось выполнять приказ: так смерть и так — тоже. Если рвануть вперёд — хоть какой-то шанс есть, назад — свои пристрелят. Рану в первом же бою получил. Но выжил. Все дороги и ямы войны шагами измерил и на брюхе исползал. Повезло человеку. Домой, в семью вернулся. И что? Успел, когда находился в благодушном настроении, не очень пьян, поведать о своей трудной, неправедной, захватывающей ребячье воображение приключениями жизни.

…Сидит Иван Ильич в двух шагах от меня. На тротуаре под ногами лежит развёрнутая белёсая пилотка. Пустая. Много таких попрошаек вокруг шляется. Шмотки солдатские надрючил и: «Подайте…» — так, вероятно, думает кое-кто из окружающих о нём.

— Работать надо! — многие советуют. А он работать-то и не умеет. Воровать и убивать — вот две профессии, которым его обучила блатная жизнь и война. Да и рана…

Но я-то доподлинно знаю, что этот оборванец — отец моих знакомых — вчерашний настоящий солдат, действительно воевавший на фронте, осколком вражеского снаряда раненный… И никто ему не помогает. Не сочувствует. Никому до него дела нет.

…Занятый нашим огородом, я прозевал необычное событие: Стаська прибежал с улицы и сообщил весть о «потрясающем событии» — Ивана Сапожкова рано утром нашли в канаве напротив входа в кабак (пивная и до революции была кабаком), присыпанного опавшей листвой тополей. Его сразу признала Каримиха, дворник наш. Тротуар от Карла Маркса до Труда она содержала в образцовом порядке, «вылизывала», как говорили все о её добросовестнейшей работе, а о ней отзывались как о честнейшем человеке. А сыновья её — воры! И дочь — проститутка. Вот что меня удивляло и озадачивало. Почему? И у Фридманов ведь тоже самое. И в других семьях такое же происходит… [475]

Она и обнаружила тело дяди Вани. Побежала к Сапожковым.

— Туда ему и дорога, — прохрипела похмельная, растрёпанная и ничуть не огорчённая вдова Ивана, но поплелась вместе с проснувшимися сыновьями к роковой пивной. В шесть-седьмом рядом с буйным домом никого не оказалось — все ещё спали. Лишь Вовка с Генкой прибежали вперёд матери, и старший сын, не соображая, будил отца: «Вставай, пап!»

Тётя Паня подошла на шаг к недвижимому телу мужа, постояла, убедилась, что он не дышит, и, позвав за собой Вовку с Генкой, направилась назад, домой. Перед уходом она приказала Генке:

— Пошарь в карманах, есть там што или пусто? Всё пропил, небось…

— Пусто, — установил Генка, быстро обследовав карманы отца, — он лежал на спине, в полусидячем положении, как бы опершись на край канавы, и надел его пилотку.

— Кода хоронить отца будут? Мабудь, с оркестром? Как героя? — спросил мать Генка.

— На кой хрен ево хоронить? Денег нету. Всё пропил. Голых нас оставил. Без копья.

Тётя Паня лукавила: немалая часть потраченного на пиршества приходилась и на её долю, но на свой счёт угощения она не засчитывала, как и сэкономленное и припрятанное. Генка поведал мне, что мать обязательно, когда и раньше дядю Ваню доставляли домой в невменяемом состоянии, шмонала [476]его. Все заначки вытряхивала. На опохмелку притыренные.

Мне трудно было разобраться, почему всё это происходило в семье Сапожковых. Милиция вскоре, часа через два-три, появилась на месте происшествия. Написали о произошедшем какую-то бумагу.

Потом, рассказывали, приехала машина. Дядю Ваню закинули в кузов и увезли. Более его никто и никогда не видел. Тётя Паня всем знакомым рассказывала, что похоронили мужа «за казённый счет» как участника войны. Только никто об этом ничего не знал.

Я прибежал на место печального события, когда участок канавы, где ещё недавно находился мёртвый Иван Ильич, уже ни о чём не напоминал никому, лишь на нём лежало больше палой листвы тополей. Каримова не стала из-под него выметать.

Как ни в чём не бывало в широко раскрытые двухстворчатые двери пивной туда-сюда сновали любители этого напитка.

Я помчался к Сапожковым, чтобы повидаться с семьёй умершего.

Впрочем, не все разделяли такую причину его кончины: упорно распространялись слухи, что дядю Ваню убили. Впрочем, эта сплетня разбухла позднее.

А сейчас я примчался к Сапожковым. Всё семейство (кроме главы, разумеется) оказалось в сборе. Вовка и Генка спали, на голову старшего натянута пилотка отца — всё-таки хоть какое-то наследство. Тётя Паня, тоже лёжа на постели, негромко пела нетрезвым голосом:

Поздоровавшись, спустился по коварной ступеньке на пол (не раз падал с неё, в потёмках-то, ведь никогда не мытые стёкла окон, круглогодично запылённые и заляпанные брызгами тротуарной грязи, на уровне которого они возвышались, даже в солнечные дни пропускали мало света, а в пасмурную погоду или зимой здесь всегда стояли потёмки), чем вызывал хохот Вовки и писклявые звуки, которые издавал Генка.

…На моё «здравствуйте» мне никто не ответил. Тётя Паня же, видимо, в изрядном хмелю, продолжала напевать про стаканчики, а Вовка с Генкой, утомлённые ранним пробуждением, дрыхли под монотонную мелодию, как под колыбельную маленькие детишки… Меня быстро охватили жалость и тоска. Тётя Паня, наверное, даже не заметила моего прихода и удаления тоже.

Возвращаясь к себе через двор с домами под номерами двадцать восемь, хотя единственная табличка с этой цифрой пришпандорена только на уцелевшем столбе ворот, давно пущенных жильцами на растопку, я горевал о дяде Ване — весёлый он поначалу был человек и сыновей никогда не бил: как они теперь выживут без него? Какой-никакой, а отец. Защита. Подмога. Поддержка. И пришёл к выводу: как Сапожковы плохо жили без отца, так и дальше придётся им существовать. Надеяться не на что, и не на кого.

…И вот Вовку с «потретом народной заслуженой артиски» застаю на том же самом роковом месте напротив адских широких кабацких дверей. Незаметно почти три с лишним года минуло.

Ничего не изменилось за прошедшее время. Так же снуёт пьющий народ в адские двери туда-сюда, не обращая внимания на сопливого подростка с «патретом» в давно не мытых руках.

— Ну ладно, Володя, мне пора. Завтра рано на смену заступать.

Попрощались. Что поделаешь, любой мог таким родиться. И я. Так о Вове подумалось.

Не успел дойти до трамвайной линии, как вопль заставил меня обернуться.

— Гер! Я эта!

Он, уже без «патрета», остановил меня, озираясь.

— А как же свадебны драгасэности?

— Что ж мы на рельсах стоим? Давай хоть на тротуар перейдём, — предложил я.