Тогда, прибегая в гости к Игорёшке, я уяснил, что истинного уважения достойны не физическая красота и не высокий чин, даже не пачки денег в карманах, а другое, то, чем владел дядя Лёва, — доброта, понимание, в каком положении человек находится, снисходительность, что этот человек из себя представляет в самом деле, и труд ради людей. Для людей. Желание помочь им, когда эта помощь требуется. Необходима.

Обычно мы занимались ребячьими играми на выстланном округлым булыжником дворе дома номер семьдесят девять или забирались на сеновал двухэтажного сарая, кстати заметить, принадлежащего семейству Суратов, — в нём жила их корова, и находившегося напротив барака, и там, на сеновале, мы, как правило, читали книги. К этому времени нам с Игорем удалось приобрести приблизительно по два десятка томов. Даже больше. Ими-то мы и упивались.

Начали с тоненьких и маленьких приложений к журналу «Советский воин». Накопив деньжат на сдаче макулатуры, металлолома и бутылок, повадились, как я уже упоминал в магазин «КОГИЗ» и к продавцу (или директору другого магазина) дяде Мише Яшпану. Он, сам больной и старый человек, но опытнейший книголюб, знаток, приучил нас к беллетристике, время от времени одаривая нас «по блату» шедеврами, как он однажды пооткровенничал, мировой литературы. Мы читали и зачитывались его книгами. Стоит вспомнить лишь «Бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека, от проделок которого мы впадали в неописуемый восторг и не раз перечитывали с хохотом изрядный по объёму том. Постепенно появились у нас и «серьёзные» книги: тома невыкупленных подписных изданий собраний сочинений классиков русской и мировой литературы, за которыми я гонял в субботние и выпавшие на будние дни выходные из посёлка Смолино в Челябу, а там на трамвае на ЧГРЭС — где приютился этот магазин — драгоценная для нас находка. Мы пировали!

В обоих магазинах всегда мельтешили настоящие «библиофилы», личные библиотеки которых составляли сотни, а то и тысячи томов. Но суетились и спекулянты.

Кое-что из «дефицитного» перепадало нам и от них. Так начинали комплектоваться наши (Игоря и моя) личные библиотеки. От знакомого, уже очень пожилого, библиофила узнал, что многие песни, значившиеся в моём рукописном «поэтическом» альбоме как народные, имеют своих авторов, одним из которых оказался Есенин, «запрещённый» поэт. Почему он «запрещён», я сначала понять не мог. После догадался: наверное, потому что его похабные песни гарланят блатные во время своих сборищ на улице Свободы. Как и «запрещённая» «Мурка». Его прекрасные стихи попали в разряд проклятых. От свободских пацанов я слышал: если при «дяде-гаде» (милиционере) запеть кровавую «Мурку» иди «С одесского кичмана бежали два уркана», то схлопочешь несколько лет тюрьмы. И за еврейские хохмаческие песенки — тоже.

Я подозревал, что многие уличные и воровские, блатные «романецы» не мог сочинить такой чудесный поэт, как Есенин, автор «Выткался над озером алый цвет зари…», что ему приписывают чужое. Узнал я, что звали его Сергеем. И что погиб он трагически, вскрыв себе вены и написав посмертное стихотворение собственной кровью. Честно признаться, мне совсем не верилось в эти страшные байки, но сама личность поэта, его жизнь вызвали у меня жажду узнать правду о нём, прочесть напечатанные его стихотворения и отделить пошлые, похабные частушки-подделки, приписываемые ему, от строк: «Ты поила коня из горстей в поводу» или «Письмо к матери». Подобное мог написать лишь гениальный поэт! Такой, как Пушкин, Лермонтов, произведения которых я тоже очень любил и кое-что знал наизусть, — сами заучились, не зубрил.

В то же время, в сорок пятом, сорок шестом годах, я ещё кропал собственные стихи на любовные и исторические темы, но, прочитав поистине «кровью сердца» написанное «Вы помните…», осознал, что это не мое призвание — стихи получались плохими, и, устыдившись, больше уже никогда не брался за перо, чтобы клепать вирши. А похабные, блатные «романецы», слышанные мною на улице часто под бренчанье гитары от приблатнённых доморощенных «бардов», уверен, никакого отношения к Сергею Есенину не имели. Не могли иметь. Хотя бы из-за дикой безграмотности.

В этом я сам убедился, пролистав драгоценный томик стихотворений и поэм великого поэта, изданный, к моему радостному удивлению, в сорок шестом году и без промедления сактированным из государственной публичной библиотеки. Прежде я дал Яшпану честное слово, что никому даже не заикнусь о приобретённой им книге. Весь вечер допоздна просидев на стуле в квартире, хотя кровать моя стояла заправленной — ожидала, я не отрывался от стихов, пока не прочёл последнюю строку. И ещё долго оставался под впечатлением нахлынувших чувств.

Потом часто вспоминал тот счастливый для меня день. Дождавшись, когда рядом с прилавком кроме меня никого не оказалось, дядя Миша тихо, почти шёпотом, сказал:

— Есть Есенин. Списали из библиотеки. В макулатуру. Возьмёшь со штампом?

— Без разговора.

И он вынул из-под прилавка завёрнутый в коричневую бумагу небольшого формата томик.

— Засунь быстрее в карман и никому не показывай. И обо мне не упоминай. Договорились?

— Даю честное слово, — ответил я, засовывая свёрток не в карман, а за пазуху.

Продавец назвал сумму. У меня таковой не набралось. Я не предполагал, насколько дорогой окажется книга, к тому же дефектная. У меня было незыблемое правило — продукцию с библиотечными штампами не брать даже задарма. Только со свалок — в обмен на макулатуру. С походом, понятно. Но сейчас я не помышлял об этом, соображая, где бы немедленно перехватить несколько недостающих рублей.

Сунув в руку рулончик рублёвок, я спросил, пренебрегая ещё одним незыблемым своим правилом:

— Вы мне в долг поверите? До завтра?

— Здесь ни у кого не следует просить или спрашивать, — сказал Яшпан. — До завтра лично тебе поверю.

Мне помнится, никогда позже, приобретая очень дорогие фолианты вроде дореволюционного издания «История русского искусства» Игоря Грабаря, я так не радовался и не волновался.

Остаток дня, вечер и почти всю ночь моим желанным спутником был томик стихов неизвестного, полюбившегося мне поэта. Я читал всё подряд, наиболее понравившиеся стихи перечитывая дважды и трижды. Великое пиршество!

Конечно же в назначенный день я расплатился с Яшпаном, поблагодарив за долгожданный подарок. В тот раз он сказал мне:

— Называй меня просто дядей Мишей.

С того дня он, улучив момент, стал иногда предлагать мне книги, которые другие покупатели и в глаза не видели. Ими, действительно, оказывались замечательные произведения, спасённые дядей Мишей от варварского уничтожения. Но первой ласточкой прилетел ко мне, как уже упоминалось, сборник стихов и поэм Есенина. Где только он со мной в последующие годы ни скитался! И дожил до сего дня.

Я никак не мог уразуметь, почему произведения поэта, пользующиеся невероятными успехом в народе, — их читают, переписывая из альбома в альбом, поют и наизусть знают очень и очень многие, кем-то прокляты, объявлены преступными, за них даже сажали в тюрьму, но они продолжали жить и там и оттуда, из неведомых мне лагерей, возвращались к нам, сюда, на волю, и их снова и снова переписывали в альбомы, пели под гармошку или под гитару. Почему? Даже недавно вышедший томик в государственном издательстве нигде, например у нас, в Челябинске, не продавался, а библиотечный экземпляр списан в макулатуру.

Долго для меня этот вопрос оставался неразрешимым. Минуло много лет, пока удалось разобраться в этом «почему?», и тайное стало явным.

Странным мне тогда показалось, что книга, со слов дяди Миши, уже побывавшая в государственной библиотеке и списанная из её фондов, имела вытравленные штампы и инвентарные номера, следы которых остались даже после обработки бумаги обесцвечивающей жидкостью, — ни на титульной, ни на семнадцатой страницах ничего разборчивого. И осталось неизвестным, где она побывала до того, как попасть в мои подрагивающие от счастья руки. Зато томик с наклеенной на обложку гравюрой поникших, продрогших на осеннем ветру берёзок стал для меня навсегда символом Родины. Этот уже изрядно потрёпанный экземпляр и сейчас хранится в нашей домашней библиотеке.