— Я и кинулся на ево драться. Да мамка на ево навалилась.

— Вот видишь. Тётя Паша тебя спасла от озверевшего мужика. Он придушил бы тебя.

— Она энтова гада замарьяжила на кир. А ён — фулиган чистокровный. Встреться он мене в тёмном переулке, я бы ему точняк финарь между рёбер вставил. Штобы папаню не трогал никогда своим сучьим языком. А папаня дубаря дал из-за мамки. Потому как она блядовала, а ён такова пережить не мог. Обидно! Последние дни всё динатурат глушил. Знашь, водка така синяя?

Я не знал. И подумал: ужас какой-то, а не жизнь! А я рядом живу… жил и ничего толком не знал. Видел, разумеется, что тётя Паня всё чаще встречается мне пьяной, но чтобы такое…

— Вовка, дурачок, из-под кровати вылез, видит, што тот амбал меня душит, — и засмеялся. Я дыхнуть не могу. Ён меня за горлянку над полом поднял — ноги болтаются, а Вовка гогочет, пидар нещасный…

«И на брата озлобился, — подумал я и отчётливо вспомнил: таким славным мальчонкой был — дружелюбный, беззлобный…»

…Когда отец с войны вернулся, он от него на шаг не отходил, до чего соскучился. Каждое слово, разинув рот, с восхищением ловил, фронтовые рассказы отцовские слушал. Он был счастлив, как никогда, в жизни.

Потом эта проклятая пивнушка на углу Свободы и Карла Маркса. Сначала — всё казалось нормальным: отдыхает солдат от ужасов войны. На трофейной гармошке стал таких же демобилизованных солдат веселить. Они его щедро угощали.

Я тоже частенько торчал возле Вовкиного отца — слушал разные байки, частушки, песни. Но однажды стал свидетелем неприятного разговора. Мы, пацаны, сидели в канаве, а Генкин отец — на бровке.

Захмелевший бывший солдат прицепился к дяде Ване, выйдя из пивной:

— А тебе чево, земеля, и одного «медяка» не повесили? Служил, што ли, плохо? Или кантовался при штабе?

— Служил-то я, как все. И награды у меня есть. И через штрафбат прошёл, земляк. Но не выслуживался, браток. Мне и на хрен эти «медяки» не нужны. Живой остался — вот награда судьбы. А насчёт «медяков», небось, слыхал: «Ваньке за атаку — хуй в сраку, а Машке за пизду — «Красную звезду». Пущай машки мандой заслуженные на пиздах своих ордена носят. А я и без «медяков» проживу.

— Чо ж ты побираешься, если такой герой и медалей у тебя вагон и маленькая тележка?

Дядя Ваня побагровел, но спокойно ответил:

— У тебя я ничего не прошу.

— Тогда пошёл на хрен отсюда, — и пнул гармошку, которую на время разговора дядя Ваня положил рядом с собой. Этого он не выдержал, поднялся и, матерясь, стал хлестать обидчика. Но и противник оказался не из слабаков: ударил ногой дядю Ваню между ног, повалил в канаву и продолжал дубасить, изрыгая такую же грязную матерную брань.

Я оторопел от этого страшного зрелища, Боб сидел раскрыв рот, видимо, не понимая ничего, зато Генка вцепился в оседлавшего его отца задиру и царапал ему ногтями физиономию, да так сильно, что она вся закровенила. Генка добрался до глаз верзилы, и тот выпустил из рук своих дядю Ваню, а Генку, схватив за шкирку, выбросил из канавы на тротуар.

— Убью блядёныша! — заорал он, утирая ладонями кровь. И он поднялся, чтобы доконать пацана, да не успел. Генка — как уж ему это удалось? — прокатился по тротуару, схватил кусок кирпича, которым тот когда-то был вымощен, и метнул его в голову озверевшего мужика. К этому моменту поднялся на ноги и отец Генки, вытащил из-за голенища финак [287]и вонзил его в бок взревевшего, такого же, как он, демобилизованного солдата. Совершил он это действо умело, быстро. Раненый зажал бок обеими лапищами и, качаясь из стороны в сторону, молча пошёл на улицу Карла Маркса, на углу остановился, уцепившись за побеленную стену пивнушки, шагнул дальше, оставив на кирпиче кровавый отпечаток ладони, и упал наземь.

Обомлев, я неподвижно сидел в канаве, наблюдая эту дичайшую сцену, совершенно, по-моему, бессмысленную.

На шум из пивной высыпал народ. Все стали суетиться, разузнавать, что произошло, кто-то предложил позвать милицию. Но большинство не пожелало связываться с ней. Так и решили: подрались, разошлись — всё в порядке.

Дядя Ваня подошёл к скорченному обидчику и спросил громко:

— Повтори: убьёшь ребёнка или берёшь свои слова обратно? Не откажешься — сей секунд дорежу тебя, как паршивую собаку. Не первый срок за таких козлов, как ты, волочь!

Но тот лишь охал, матерился и стонал.

— Идём, ребята, отсюда. От греха подальше. Облагоразумился наконец-то дядя Ваня.

И мы все вчетвером направились к Сапожковым домой, на Свободы, двадцать шесть, совсем рядом.

Дядя Ваня лёг на широченную кровать, застланную теми же грязными тряпками, и долго не мог прийти в себя. Я впервые увидел, что справа через всю грудь его проходит широченный шрам, — чем его так могло на фронте изуродовать?

Вспомнив сейчас ту кошмарную сцену драки с поножовщиной, сказал Генке:

— Ты на Вовку не серчай, если он такой… ну… непонимающий. Его жалеть надо. Он — больной.

— Вовка — што? Ему сё едино, один хрен. Дурак и есть дурак. Папаня пьяный ево сделал. Был бы тверёзый, и Вовка другой был бы. Он счас под кроватью спит, как кот. На нево труха сыпится из матраса, кода мамку шворят. А я не могу, када нада мной кравать всю ночь скрипит. В очередь мамку ебут. Так бы вылез и всем бо́шки поотрубал. Топором.

— А я не знал, — промямлил я, поражённый услышанным откровением. — Нехорошо.

— Да чо хорошева. Одно блядство. Мамка вовсе как самошедчая стала: пьёт, гуляет, и всё ей по херу. Я ей сказал: «Ты чо делашь?» А она: «Вас кормить чем-то нада, а то с голоду подохните». Об нас заботитца! В гробу я видел таку заботу.

Наступило тягостное молчание.

— Куда мы хоть идём-то, Гена? — наконец спросил я.

— Куда-куда: на кудыкину гору у журавлев яйца щупать, — схамил раздосадованный Гундосик.

В этот момент я дрогнул. Мелькнула мысль: не вернуться ли мне назад, домой? Там чисто, уютно. Пошамать что-нибудь мама оставила. Мне.

— В баню шкандыляем, [288]— уже более миролюбиво сказал Генка. — Куда жа ишшо.

До двухэтажной бани с третьей, технической, надстройкой на улице Красноармейской добрались молча. Я переборол в себе трусливое желание вернуться в родной дом. Надо оставаться мужественным: решил — сделал. А то чуть слюни не распустил. Вон Гундосик: моложе меня, а такое переносит, не дай бог никому. А я…

…Народу на первом этаже скопилось — не протолкнёшься. Шебутливые, горластые женщины с эмалированными тазами, цинковыми ванночками и малолетними ребятишками, смиренные старушки и старики с вениками и авоськами, шныряющая туда-сюда пацанва… Все места на скамейках, расставленных вдоль стен, плотно заняли жаждущие помыться. Многие ждут стоя. Некоторые сидят на бетонном, с белой мраморной крошкой, полу и в углах, на карточках.

— Бежим на второй, — предлагает Генка, и мы с трудом протискиваемся на следующий этаж.

Увидев вывеску «Парикмахерская», меня передёрнуло от мысли нечаянно встретиться с тётей Таней.

И здесь такая же давка. Громкие споры, кто за кем занимал очередь. Нам удаётся просочиться сквозь душную толпу до лестницы, ведущей на третий, технический, этаж, в котельную. Оттуда, сверху, раздаются словно бы винтовочные выстрелы, резко ударяющие в ушные перепонки, — там работают котлы нагрева воды. Загадочные с детства звуки. Сколько лет я пытался разгадать, что там такое взрывается? Сейчас меня беспокоит иное.

Я весь напряжён от опасности встретиться с тётей Таней, а Гундосик чувствует себя в этом человеческом месиве, как в родной стихии, даже повеселел, оживился.

В зале не то что на улице — хоть и душно, но тепло.

— Бабуля, а, бабуля, — будит он задремавшую старуху, которую мы немного оттеснили к стенке.

— Покарауль место, штобы нихто не занял. А мы прошвырнёмся, «позырим» — скоро ли наша очередь подойдёт. Уже два часа стоим.

А мне шепнул: