И вот ещё одно столкновение с ней — из-за Черныша. Неужели отец опять поусердствует и покроет рубцами спину? Ни лечь ни сесть…

…В этот роковой день решил бесповоротно: хватит! Не ведаю, что предприму, но это уже неважно. Отнесу бабке кота, а там видно будет.

Ощущение надвигающейся беды, теснившее мой ум, всего меня, сменила лёгкость свободы. В конце концов, хватит терпеть! Не позволю столь жестоко с собой обращаться!

На улице с нами стряслось ещё одно несчастье. Черныш утробно орал, возился и царапался под застёгнутым на все палочки-пуговицы плащом, и я выставил его голову наружу меж петель. На углу улиц Труда и Цвиллинга мимо нас прогромыхала полуторка с теплоагрегатом возле кабины шофера. Таким автомашинам топливом служили деревянные чурки, обычно лежащие в кузове в специальном рундуке.

Так вот, когда это несусветное гремящее огнедышащее чудовище, этот реальный Змей Горыныч на колёсах прогромыхал мимо меня, вернее нас, кот не выдержал столь страшного зрелища и вырвался, выскользнул, будто маслом смазанный. С невероятной скоростью пустился к ближайшему забору — только и мелькнул его задранный вбок хвост.

Кинулся вслед за беглецом с криком:

— Черныш! Куда? Стой!

Но перепуганный котяра исчез. Бесследно.

Что скажу в оправдание бабке Герасимовне?

Домой, одному, вовсе расхотелось идти. А куда деться? Можно было бы попытаться «пробраться» в кинотеатр «МЮД» [260]без билета. Мне это удавалось десятки раз. Но препаршивое настроение не располагало к развлечениям. И я повернул назад.

Бредя куда-то наугад, миновал многоэтажное серое здание школы. Оглянулся. В воображении моём повторилась унизительная сцена изгнания из класса.

К Кукаркиной на глаза больше не покажусь. Никогда! Сколько ей позволительно позорить меня? Она только и ждёт, чтобы поиздеваться, унизить. За что она так возненавидела меня! И других? Что плохого ей сделали? [261]Трудный вопрос я себе задал, безответный. Хотя лёгкий ответ и сыскался: злая она, эта Крысовна. Но я чувствовал, что не вся, не полная истина в нём. Я тоже виноват. Но как «исправиться», стать «хорошим», не таким, какой есть? Вопрос опять без ответа. И тогда появилось окончательное решение.

— Всё, больше в школу ни ногой, — сказал я себе, успокоился душой и… бодро пошагал в городскую детскую библиотеку.

…Заветные уголки детства! Речной летний берег, веер сверкающих водяных брызг, перемешанных с гвалтом и выкриками ребят и девчонок, пыльный, таинственный и сумрачный чердак — штаб нашего тимуровского отряда, упругий весенний ветер бескрайнего загородного зелёного поля, и я, бегущий навстречу ласковому и весёлому живому воздушному потоку, — невидимый жаворонок в знойном белёсом небе над головой — так и запала навсегда в душу небесная песня без исполнителя, хруст снега вокруг послевоенной, в разноцветных лампочках, огромной чудо-ёлки в городском саду имени Пушкина; лунка с родником и шевелящимися на дне его песчинками — в семи шагах от крыльца — всё это и многое-многое другое останется на веки вечные в зеркале памяти как отражение счастья детского бытия. Но особое место среди подобных воспоминаний занимает библиотека — моя обсерватория, откуда я увидел мир. Миры!

Волшебные сказки Гауфа и не менее захватывающая многотомная «Жизнь насекомых» Фабра, бродяги Горького, Диккенса, Филдинга, пёстрая восточная толпа из «Тысячи и одной ночи», дневники путешествий Ливингстона в дебрях Африки, алые паруса гриновской бригантины, вереница героев Пушкина, Гоголя, гениальный Шерлок Холмс, аборигены Миклухо-Маклая, добрый Буратино и зловещий инженер Гарин, благородный и бесстрашный д’Артаньян, никогда не унывающий, находчивый бравый солдат Швейк и множество других образов и существ, движущихся перед внутренним взором, как на карусели. И особо — мальчишки Гайдара. Они жили неотделимо во мне, со мной рядом, в моих друзьях и недругах, повсюду. С ними никогда не чувствовал себя одиноким.

Каким неимоверно бедным оказалось бы моё детство без книжек, этого и представить невозможно!

А где я чувствовал себя счастливым и уверенным, устремляясь мечтами в своё будущее, где меня, жаждущего узнать всё-всё, всегда ждало новое, неизведанное, желанное? Никто и ничто не дали мне так много благ, как детская библиотека. Ей я благодарен на всю жизнь, ибо в её тишине проросло засеянное семенами Добра поле души моей, расцветшее чудесными Цветами Знаний, обработанное Великим Пахарем и Сеятелем — Книгой.

Вот я открываю калитку и поднимаюсь на невысокое крыльцо обширного одноэтажного деревянного дома, некогда служившего прибежищем революционерам. Голубоглазая, как подросшая Мальвина, девушка-библиотекарь осторожно вручает мне латаный-перелатанный томик Александра Беляева — «Человек-амфибия»!

Сажусь за стол, на ближайшее свободное место, а в просторном зале всего несколько читателей, открываю обложку… и материальный мир, окружающий меня, исчезает. Меня нет ни в просторном холодноватом зале «читалки», ни в Челябинске, я весь там, с Ихтиандром рядом. Вот оно перед глазами, морское дно, с его неисчислимыми сокровищами, вывалившимися из погибших кораблей.

— Рязанов, ты разве плохо слышишь? Я третий раз повторяю…

— Извините…

Библиотекарь чуточку рассержена. Она куда-то спешит. Может быть, опаздывает на свидание к любимому своему рыцарю. А мне торопиться сегодня некуда.

С большим сожалением и нежеланием расстаюсь с книгой. В ушах продолжает рокотать море. Я знаю, как оно шумит, — у тёти Любы Брук настоящую морскую раковину слушал, что на комоде в её комнате лежит. Большая и красивая, бело-розовая. Тётя Люба — вот счастливица! — её с черноморского курорта привезла. Ещё до войны, конечно же.

А теперь куда? На улице смеркается. Тащусь домой. Заставляю передвигать ноги.

Первый вопрос настороженной мамы: «Где был?»

Она, видимо, чует что-то неладное.

— В библиотеке.

— Ты бы лучше геометрией занялся.

Отец сидит ест. Медленно, размеренно. Он никогда не спешит за столом. Он никогда и никуда не спешит.

Перед ним столовый прибор из хрусталя, он его называет «бюргерским»: горчичница, перечница, флакончик с уксусом, солонка. Он жуёт пельмени с картофельным пюре, поддевая их изящной маленькой вилочкой с фамильным гербом какого-то нерусского буржуя. Отец всегда насыщается в одиночестве, чтобы не мешали. Нас со Стасиком мама кормит после, во вторую очередь. А сама, не знаю, чем перебивается. Тем, что от нас остаётся. Но мы частенько просим добавки, которых, как правило, не бывает.

Спокойствию и важности отца дивлюсь и завидую. И страшусь. Он всегда держит себя солидно, недоступно, свысока. Даже во время порок. Истязая меня, ничуть не волнуется. Хотя это занятие ему явно неприятно — на лице у него обычно отражена брезгливость.

Отец и ни с кем из соседей не сближается: «здравствуйте» и «до свидания». Его никто не интересует. Внешне вежливое, или как он определил — «культурное», отношение к окружающим скрывает то же самое равнодушие, безразличие. Иногда враждебность. Если кто-то его чем-то раздражает. Или обращается к нему с какой-либо просьбой. Даже нас со Стаськой заставляет работать, платя крохи, копейки за труд, который обязан выполнять сам — по решению домового совета. Туалетное дежурство, например, нашей семьи закреплено за ним — лично как хозяином квартиры. Отцу, догадываюсь, льстит, что мы, а не он, пилим дрова, носим воду домой и на огород, окучиваем и пропалываем картофельные ряды, убираем мусор, подметаем двор — последнее-то занятие и оплачивается им. А он — хоть помог бы когда. Но нет, лишь понукает: «Не ленитесь! Давай-давай!» Не отстанет, пока не выполним его задания. И называет это «трудовым воспитанием». [262]

Деньги, которые он нам отсчитывает непременно «серебром», мы опускаем в копилку-поросёнка из раскрашенного гипса. А когда набирается достаточная сумма, вытряхиваем монеты с помощью ножа и идём с братишкой в магазин «Когиз» покупать очередную книгу. Впрочем, Стасик чаще предпочитает полакомиться мороженым. Или чем-нибудь другим вкусным, чего не бывает на общем столе.