Мама открыла один из шкафов, где на верхней полке лежали как бы недоступные для нас, меня и Славки, разные лекарства, которые нам строжайше было запрещено трогать или брать в руки. И тем более — пробовать. Это сугубо мамино хозяйство — ведь она врач. Хоть ветеринарный и санитарный, но врач. На военный завод она пошла работать по чьему-то призыву.

Она вынула большой коричневого цвета флакон с притёртой пробкой, наполненный зелёнкой, принесла с кухни лучину, накрутила на неё вату.

— А котёнка тоже будешь лечить? — спросил я робко.

Мама надела резиновые перчатки, молча завернула крохотное тельце в ту самую тряпку и вынесла его из комнаты.

Случилось то недоброе, которое я почувствовал раньше, — вернулась она с пустыми руками.

— А где котёнок? — спросил я недоумённо.

— Мне так хочется отодрать тебя за твою глупую выходку. Об этом существе я чтобы единого слова от вас не слышала. Котёнок нежизнеспособен. Понял? К тому же — источник заразы.

— Как? Он ведь живой! — возразил я. — Его тоже надо лечить. Вместе с нами. Его надо вылечить. Его и нас. Зелёнкой.

— Ты перечишь матери? Ты знаешь больше, чем я? Скажешь ещё слово о котёнке, я отхлещу тебя отцовским ремнём. Если у тебя ума не хватает понять.

После подобных угроз я обычно умолкал, отвращая наказание. Но сейчас, вцепившись пальцами в круглое, с дырочками сиденье «венского», ещё бабушкиного стула, я забазлал:

— Мама, что ты сделала! Ведь он погибнет! Он живой! Был живой!

Мама подошла к другому шкафу, где лежали и висели постельные вещи и одежда, и достала ненавистный ремень. С никелированной пряжкой и такими же накладками. Ещё холостым отец приобрёл его во Владикавказе. На мою беду.

— Я отдеру тебя за дерзость и непослушание как сидорову козу.

Но я продолжал упорствовать. Несмотря ни на что.

Расправа была короткой.

— За что? — орал я, обливаясь слезами. — Хочу котёнка спасти, чтобы он не умер!

— За то, чтобы ты никогда впредь не лазал по помойкам и не цеплял там всякую заразу. Запомни это навсегда!

Она хлестала меня по плечам и спине и приговаривала. А я, чего со мной раньше не случалось, ревел и продолжал твердить своё:

— Накажи, только не выбрасывай котёнка. Прошу тебя, ма-ма… Умоляю. Пока он живой.

— Вот тебе ещё за твою бестолковость!

Эту фразу она выкрикнула не только с раздражением, но и какой-то остервенелостью, и кавказский ремешок, привезённый отцом с курорта, опустился на мои плечи и спину ещё и ещё…

— Ты понял, наконец? — спросила она, перестав меня хлестать.

Я ничего не мог ответить, рыдания сотрясали меня, как тельце того несчастного котёнка. Меня, конечно же, обжигала боль, но рыдал я неудержимо, потому что понял, — котёнка больше нет в живых, уверился, что он опять оказался в вонючей выгребной яме. Только не общежитской, а нашей, находившейся за уборной.

Я продолжал безутешно плакать, а мама уже приступила к лечению Славика, внимательно разглядывая его тело и коротко приказывая:

— Покажи правую! Ладошки кверху! Обе! Теперь давай возьмёмся за ноги. Повернись!

В тот миг мне думалось, что мама совершила очень дурной поступок. Нам всегда втолковывала, чтобы не обижали животных, даже бабочек и стрекоз не уничтожали, а сама?

Наконец я взял себя в руки и перестал лить слёзы.

Мама смотрела на меня долго и пристально. Я это уловил боковым зрением, размышляла и уже без угрозы наказания, но твёрдо заявила:

— Понимаешь, Юра, что вас необходимо лечить. Обоих. Иначе лишай будет распространяться и сделает вашу жизнь невыносимой. Вот поэтому я вынуждена избавить вас от источника заразы. Ты уже взрослый мальчик, но поддаёшься эмоциям. Одумайся.

Слёзы у меня полились снова.

И я пролепетал:

— Если он живой, прошу вылечить его. Умоляю тебя, мама!

— Хотя ты и достаточно взрослый, но, видимо, не всё разумеешь. Подрастёшь — поймёшь. А сейчас давай я обработаю тебя.

И она тщательно почти всего меня вымазала зелёнкой. Поворачиваясь туда-сюда, стоя на стуле, я заметил, что и Славик всхлипывает, потихоньку, размазывая слёзы по изумрудным щекам. После мы, голыми, ждали на стульях, пока просохнем, и оба молчком плакали — изумрудного цвета разводы украсили наши лица. А мама уже протирала раствором хлорной извести полы, дверные ручки, и то и дело спрашивала нас:

— А за это вы брались? Это трогали?

Лишь закончив, казалось, бесконечную процедуру, она накормила нас (как она ухитрилась всё это сделать, и ужин приготовить, — удивительно).

После многочисленных треволнений этого дня она заботливо уложила нас спать. И доброжелательно напутствовала на сон грядущий, ранее она это делала в спешке, а сейчас я почувствовал у неё к нам что-то вроде сочувствия. Может быть, она раскаивалась про себя, что так сурово наказала меня?

Утихомиренный, удобно устроившись на прохладной простынке и подложив зелёную ладонь под зелёную щёку, я продолжал думать о вполне вероятном спасении котика, чего, к сожалению, не произошло, — мама не захотела. Запретила. Конечно, она врач, но поступить столь жестоко! Меня отхлестала — до сих пор плечи саднит. Но синяки заживут. А вот того котёнка уже никогда не будет. Никогда. Ну жил бы зелёный котик, ни как все остальные. Почему рыжий или полосатый кот — хороший, а зелёный — плохой? Я радёшенек иметь собственного и зелёного кота. С зелёными глазами. Красивый был бы кот. В траве незаметен. И, несомненно, гроза мышей. Картошку охранял бы в подполе. Да и зелёным не всегда оставался бы. Как и мы с братишкой. Главное, в чём я был «железно» уверен, что котика можно и нужно было спасти. Именно эта мысль терзала меня и не давала уснуть. Я даже немножко молча опять всплакнул, беззвучно сглатывая слёзы, и, наконец, совсем утихомирился. И мягко поплыл куда-то в неведомое. Сон сморил-таки.

…С неделю, а то и более мы со Славиком шастали [10]по улицам пятнисто-зелёными, потому что мама каждый вечер внимательно разглядывала нас, подмазывая из флакона с притёртой пробкой (йод хранила мама в такой же посудине) те места, которые вызывали у неё опасение. И некоторые свободские пацаны, не друзья (друзья-то нам сочувствовали), а соседи из дальних дворов: Толька Мироедов, Витька Назаров и другие, изгалялись [11]над нами. Они нагло расспрашивали о том, как мы лезли в помойную яму спасать котёнка, хохотали, кривлялись, преследовали глупой песенкой:

Эта песенка воспринималась мною с большой обидой. Из-за несправедливости. Что такого нехорошего мы сделали, чтобы над нами столь издевательски подтрунивать? А ещё обиднее и горше становилось от того, что не смог спасти погибающего котика, — ведь он был такой беззащитный, ему необходимо было помочь.

…Слово «умоляю» ни маме, никому другому я почему-то никогда в жизни не повторил. Ни при каких обстоятельствах. Никому.

Даже, когда окровавленные сапожищи оперов в «боксе» Челябинского седьмого отделения милиции курочили [12]меня ночью двадцать шестого февраля тысяча девятьсот пятидесятого года, выбивая признание в несовершённых мною преступлениях. Но это уже другой рассказ.