Они застыли в дверях, Алексей Кириллович хотел было поклонился и уже начал опускать голову, но остановился, чувствуя, что не в силах сделать этого. Лупо покачивал взад-вперед своей большой серебристой головой и робко поглядывал то на Каренина, то бросал взгляд, полный неуверенности и ужаса, на своего хозяина. Смутившись, Вронский на секунду решил, что его сковал страх или неловкость его положения, и вновь попробовал поклониться, но осознал, что тело его обездвижено, словно невидимая сила окутала его.

Каренин поджал губы; телескопический глаз резко выдвинулся из впадины и воззрился прямо на Вронского, невидимая сила еще сильнее обвила его, словно змея свою жертву… а затем понесла его, сначала медленно, а затем все быстрее к тяжелой дубовой двери. Лупо взвизгнул и спрятался в углу. Вронский чувствовал себя мебелью на колесиках, но переносил его не II/Носильщик/7е64 в своих крепких манипуляторах, а сила, исходившая от странного мужа Анны. Алексей Александрович неподвижно стоял и бесстрастно наблюдал, как Вронский со всей силы врезался в дубовые двери; Каренин изучал его своим искусственным глазом, словно ювелир, придирчиво рассматривающий через линзу драгоценный камень.

В следующее мгновение державшая его сила ослабла, будто разжался невидимый кулак, и Вронский в оцепенении повалился на пол, жадно глотая воздух, чувствуя, как боль разливается по всему телу.

Молча Алексей Александрович перешагнул через него, поднял руку к шляпе и прошел. Вронский видел, как он, не оглядываясь, сел в карету, принял в окно плед и бинокль и скрылся. Вронский вошел в переднюю. Пот стекал с него ручьями, брови его были нахмурены, и глаза блестели злым и гордым блеском.

— Вот положение! — сказал он Лупо, крутящемуся у его ног. — Если б он боролся, отстаивал свою честь, я бы мог действовать, выразить свои чувства, но эта слабость или подлость… Он ставит меня в положение обманщика, тогда как я не хотел и не хочу этим быть.

Он замолчал и добавил мрачно:

— Как, черт возьми, он это сделал?

Еще в передней он услыхал ее удаляющиеся шаги. Он понял, что она ждала его, прислушивалась и теперь вернулась в гостиную.

— Нет! — вскрикнула она, увидав его, и при первом звуке ее голоса слезы вступили ей в глаза, — нет, если это так будет продолжаться, то это случится еще гораздо, гораздо прежде!

— Что, мой друг?

— Что? Я жду, мучаюсь, час, два… Ты встретил его? — спросила она, когда они сели у стола под лампой. — Вот тебе наказание за то, что опоздал.

— Такое наказание, — ответил он, потирая спину в том месте, где должен был вскоре появиться синяк, — кажется чрезмерно жестоким. Он должен был быть в Министерстве?

— Он был и вернулся и опять поехал куда-то.

— Неважно, теперь это уже неважно, — ответил он.

Анна Аркадьевна положила обе руки на его плечи и долго смотрела на него глубоким, восторженным и вместе испытующим взглядом. Она изучала его лицо за то время, которое не видала его. Она, как и при всяком свидании, сводила в одно свое воображаемое представление о нем (несравненно лучшее, невозможное в действительности) с ним, каким он был.

— Где ты был? Все с принцем?

Она знала все подробности его жизни. Он хотел сказать, что не спал всю ночь и заснул, но, глядя на ее взволнованное и счастливое лицо, ему совестно стало. И он сказал, что ему надо было ехать дать отчет об отъезде принца.

— Но теперь кончилось? Он уехал?

— Слава богу, кончилось. Ты не поверишь, как мне невыносимо было это.

— Отчего ж? Ведь это всегдашняя жизнь вас всех, молодых мужчин, — сказала она, насупив брови и взявшись за вязанье: нитка тянулась прямо из корпуса Андроида Карениной, в котором был закреплен большой моток пряжи. Анна стала, не глядя на Вронского, выпрастывать из вязания крючок.

— Я уже давно оставил эту жизнь, — сказал он, удивляясь перемене выражения ее лица и стараясь проникнуть его значение. — И признаюсь, — сказал он, улыбкой выставляя свои плотные белые зубы, — я в эту неделю как в зеркало смотрелся, глядя на эту жизнь — бесконечные партии в карты, все эти игрища в духе «железо и плоть» — мне неприятно было.

Она держала в руках вязанье, но не вязала, а смотрела на него странным, блестящим и недружелюбным взглядом.

— Как вы гадки, мужчины! Как вы не можете себе представить, что женщина этого не может забыть, — говорила она, горячась все более и более и этим открывая ему причину своего раздражения. — Особенно женщина, которая не может знать твоей жизни. Что я знаю? что я знала? — говорила она, — то, что ты скажешь мне. А почем я знаю, правду ли ты говорил мне…

— Анна! Ты оскорбляешь меня. Разве ты не веришь мне? Разве я не сказал тебе, что у меня нет мысли, которую бы я не открыл тебе?

— Да, да, — сказала она, видимо стараясь отогнать ревнивые мысли. — Но если бы ты знал, как мне тяжело! Я верю, верю тебе… Так что ты говорил?

Но он не мог сразу вспомнить того, что он хотел сказать. Эти припадки ревности, в последнее время все чаще и чаще находившие на нее, ужасали его и, как он ни старался скрывать это, охлаждали его к ней, несмотря на то что он знал, что причина ревности была любовь к нему. Сколько раз он говорил себе, что ее любовь была счастье; и вот она любила его, как может любить женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни, — и он был гораздо дальше от счастья, чем когда он поехал за ней из Москвы. Тогда он считал себя несчастливым, но счастье было впереди; теперь же он чувствовал, что лучшее счастье было уже позади. Она была совсем не та, какою он видел ее первое время. И нравственно и физически она изменилась к худшему. Он смотрел на нее, как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его. И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда любовь его была сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту любовь из своего сердца, но теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал любви к ней, он знал, что связь его с ней не может быть разорвана.

Она отклонилась от него, выпростала наконец крючок из вязанья, и быстро, с помощью указательного пальца, стали накидываться одна за другой петли белой, блестевшей под светом лампы шерсти, и торопливо, нервически стала поворачиваться тонкая кисть в шитом рукавчике. Тишину заполнило тихое жужжание машины, быстро разматывающей пряжу.

— Я решительно не понимаю твоего мужа, — сказал Вронский. — Он играет с нами, в буквальном смысле слова. Обладая такой силой, он одним взглядом может стереть меня в порошок, почему же он не применяет ее? Как он может переносить такое положение? Он страдает, это видно.

— Он? — с усмешкой сказала она. — Он совершенно доволен.

— За что мы все мучаемся, когда все могло бы быть так хорошо?

— Только не он. Разве я не знаю его, эту ложь, которою он весь пропитан?.. Это не мужчина, не человек — он робот! Ты должен мне верить, Алексей: внутри него борется сейчас человеческое начало и расчетливая машина. По крайней мере, сейчас человек в нем сильнее, и только это обстоятельство удерживает его от расправы надо мной и тобой. О, если б была на его месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, как я. Он не понимает, что я твоя жена, что он чужой, что он лишний… Не будем, не будем говорить!..

— Ты не права и не права, мой друг, — сказал Вронский, стараясь успокоить ее. — Но все равно не будем о нем говорить. Расскажи мне, что ты делала? Что с тобой? Что такое эта болезнь и что сказал доктор?

Она смотрела на него с насмешливою радостью. Видимо, она нашла еще смешные и уродливые стороны в муже и ждала времени, чтоб их высказать.

Он продолжал:

— Я догадываюсь, что это не болезнь, а твое положение. Когда это будет?

Насмешливый блеск потух в ее глазах, но другая улыбка — знания чего-то неизвестного ему и тихой грусти — заменила ее прежнее выражение. Андроид Каренина бесшумно подошла к столу и подала хозяйке стакан воды.