— Потом вообще теперь я хочу совсем переменить жизнь. Я, разумеется, как и все, делал глупости, но состояние — последнее дело, я его не жалею. Было бы здоровье, а здоровье, слава богу, поправилось.

Когда они двинулись к спальне, Карнак поплелся за ними следом, но его расстроенная навигационная система то и дело сталкивала робота со стеной.

Так как в доме было сыро и одна только комната топлена, то Левин уложил брата спать в своей же спальне за перегородкой. Сократ всю ночь распылял в комнате нежный парфюм, чтобы перебить ужасный запах гниения, исходивший от Карнака и Николая.

Брат лег и — спал или не спал, но, как больной, ворочался, кашлял и, когда не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он говорил: «Ах, боже мой!» Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «А! черт!»

Левин долго не спал, слушая его. Мысли были самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть.

Смерть, неизбежный конец всего, в первый раз с неотразимою силой представилась ему. И смерть эта, которая тут, в этом любимом брате, спросонку стонущем и безразлично по привычке призывавшем то бога, то черта, была совсем не так далека, как ему прежде казалось. Она была и в нем самом — он это чувствовал. Не нынче, так завтра, не завтра, так через тридцать лет, разве не все равно? А что такое была эта неизбежная смерть, — он не только не знал, не только никогда и не думал об этом, но не умел и не смел думать об этом.

«Я работаю, я хочу сделать что-то, а я и забыл, что все кончится, что — смерть».

Он сидел на кровати в темноте, скорчившись и обняв свои колени, и, сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем более он напрягал мысль, тем только яснее ему становилось, что это несомненно так, что действительно он забыл, просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство — то, что придет смерть и все кончится, что ничего и не стоило начинать и что помочь этому никак нельзя. Да, это ужасно, но это так.

— Да ведь я жив еще. Теперь-то что же делать, что делать? — говорил он с отчаянием Сократу.

Он зажег I/Свечу/649, осторожно встал, подошел к своему роботу и стал смотреться в его монитор, как в зеркало. Да, в висках были седые волосы. Он открыл рот. Зубы задние начинали портиться. Он обнажил свои мускулистые руки. Да, силы много. Но и у Николеньки, который там дышит остатками легких, было тоже здоровое тело.

— А теперь эта скривившаяся пустая грудь… и я, не знающий, зачем и что со мной будет…

— Внутри… это внутри… — послышался слабый голос брата.

— Что ты имеешь в виду? Что значит «внутри»? — спросил Левин. — Что внутри?

Николай заметался на простынях; он спал и говорил сквозь пелену ночного кошмара.

— Это внутри меня… глубоко внутри… вытащи это… прошу…. Прошу тебя, брат…

Левин вздрогнул, спрятался за перегородку и прижался к Сократу. Только что ему немного уяснился вопрос о том, как жить, как представился новый неразрешимый вопрос — смерть. Всю ночь Николай стонал и вздрагивал, выкрикивая в спутанном сознании:

— Это внутри… внутри меня!..

Каренины, муж и жена, продолжали жить в одном доме, встречались каждый день, но были совершенно чужды друг другу. Алексей Александрович, занятый приготовлениями к следующей, самой важной части лелеемого Проекта, все же за правило поставил каждый день видеть жену, для того чтобы прислуга не имела права делать предположения, но избегал обедов дома. Вронский никогда не бывал в доме Каренина, но Анна видела его вне дома, и муж знал это.

Положение было мучительно для всех троих, и ни один из них не в силах был бы прожить и одного дня в этом положении, если бы не ожидал, что оно изменится и что это только временное горестное затруднение, которое пройдет.

Алексей Александрович ждал, что страсть эта пройдет, как и все проходит, что все про это забудут, и имя его останется неопозоренным. Анна, от которой зависело это положение и для которой оно было мучительнее всех, переносила его потому, что она не только ждала, но твердо была уверена, и повторяла это Андроиду Карениной, что все это очень скоро развяжется и уяснится. Она решительно не знала, чт о развяжет это положение, но твердо была уверена, что это что-то придет теперь очень скоро. Вронский, невольно подчиняясь ей, тоже ожидал чего-то независимого от него, долженствовавшего разъяснить все затруднения.

В эту зиму Вронский участвовал и выжил в одной из самых жестоких и долгих Выбраковок. Это был вид учений, проходивших среди военных, нужно было подготовить войска к новой и весьма серьезной угрозе, нависшей над Родиной: точных данных о возможной атаке еще не было, но Министерство подготавливало своих солдат как никогда. Наградой Вронскому стало повышение — он был произведен в полковники, а вместе с этим — тьма новых обязанностей; старший офицер приставил его к приехавшему в Петербург иностранному принцу, и Вронский должен был показывать ему достопримечательности Петербурга. Задание это поначалу сулило некоторые невинные удовольствия, но на деле оказалось одним из самых утомительных дел, когда-либо порученных Вронскому. Принца неуклонно тянуло к чрезмерным, изнуряющим развлечениям: всю неделю Алексей Кириллович вынужден был бывать в вечеринках, где рекой лилось шампанское, высиживать все длинные партии в карты и принимать участие в шалостях, происходивших между роботами и людьми. Развлечение это называлось «плоть и железо» и было официально запрещено, однако пользовалось необыкновенной популярностью на холостяцких вечеринках.

Принц наконец уехал, Вронский мог принадлежать самому себе и вернуться домой. У себя он нашел записку от Анны. Она писала: «Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее не видать вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович едет в Министерство и пробудет до десяти». Подумав с минуту о странности того, что она зовет его прямо к себе, несмотря на требование мужа не принимать его, он решил, что поедет.

После завтрака Вронский лег на диван и, для того чтобы побыстрее заснуть, вывел на монитор Лупо успокоительные Воспоминания. Он не знал, как долго спал, но в какой-то момент осознал, что много времени прошло: монитор Лупо светился в темноте, и Вронский, взглянув из-под тяжелых век на экран, увидел искаженные изображения: перед его взором поплыли неприятные сцены. Одна сменялась другой — Анну вновь засасывали божественные уста; она в садах Вреде, заключенная в прозрачный пузырь и плывущая навстречу опасной неизвестности; вот Антигравистанция — они вместе смотрят на обугленное и раздавленное тело, которое подняли с путей и завернули в грубую мешковину.

— Лупо! — воскликнул Вронский, в холодном поту, поднимаясь. Робот, выглядевший смущенным и побитым, поспешил сменить неприятные хозяину картинки на экране, но было слишком поздно — в таком состоянии Вронскому вряд ли удалось бы расслабиться и отдохнуть.

— Какой странный сбой программы! — мрачно произнес Вронский, вставая с дивана. Он посмотрел на часы. Была уже половина девятого. Он поспешно оделся и вышел на крыльцо, пытаясь выбросить из головы тревожные Воспоминания и мучаясь тем, что опоздал.

Подъезжая к крыльцу Карениных, он взглянул на часы: было без десяти минут девять. Высокая, узенькая карета, запряженная парой серых, стояла у подъезда. Он узнал карету Анны. «Она едет ко мне, — подумал Вронский, — и лучше бы было. Неприятно мне входить в этот дом. Но все равно; я не могу прятаться», — сказал он себе, и с теми, усвоенными им с детства, приемами человека, которому нечего стыдиться, Вронский вышел из саней и подошел к двери, его большой палец нервно выписывал круги на рукоятке хлыста.

Дверь отворилась, и II/Швейцар/7е62 с пледом, зажатым в манипуляторах, подозвал карету.

В самых дверях Вронский почти столкнулся с Алексеем Александровичем. I/Фонарь/87 прямо освещал бескровное, осунувшееся лицо под черною шляпой, наполовину скрытое маской, и белый галстук, блестевший из-за бобра пальто. Неподвижные, тусклые глаза Каренина устремились на лицо Вронского.